Битва

Сон не брал по-настоящему никого, кроме Ласалля. Генерал предпочитал бивачную жизнь салонной и умел отдыхать в любых условиях. Он заворачивался в шинель и тут же засыпал, стоило только смежить веки. Снились ему героические свершения и, проснувшись, он жаждал пережить их наяву. Остальным, как солдатам, так и офицерам, приходилось постоянно бороться с волнением и страхами, и это не проходило бесследно: на лицах появлялись новые морщины, круги под глазами, в волосах серебрилась седина. Общие тревоги уже трижды поднимали батальон в ружье, но всякий раз не было ничего серьезного: мелкие перестрелки и отдельные выстрелы, спровоцированные близостью австрийского лагеря и темнотой, не позволявшей различить униформу. Когда суматоха затихала, каждый думал, что отдохнет после сражения, на земле или под ней.

В хлебном амбаре Эсслинга, превращенном французами в укрепление, на барабане сидел полковник Лежон и писал письмо мадемуазель Краусс. Столом ему служила лежавшая на коленях доска. Он обмакнул вороново перо в маленькую чернильницу — она всегда была при нем, чтобы делать наброски, — и задумался. Полковник не рассказывал Анне об ужасах и опасностях войны, он говорил только о ней и венских театрах, куда они вскоре отправятся, о своих будущих картинах и, особенно, о Париже: о знаменитом Жоли — модном парикмахере, который сделает ей шиньон а ля Нина, о подарках для нее — украшениях и туфельках от Коп, таких легких, что их можно потерять на ходу и даже не заметить, о прогулках по аллеям Тиволи при свете красных фонариков, развешанных на деревьях. На самом деле, красные огоньки и фонарики никак не ассоциировались у Лежона с Тиволи, их подсказали ему окружающие пожары. Лежону хотелось, чтобы письмо получилось легким и непринужденным, но это ему удавалось с трудом, что, несомненно, должно было чувствоваться. Фразы выходили суховатыми, слишком короткими, в них ощущалась какая-то внутренняя тревога. Война лишена всякой романтики, думал Луи-Франсуа, если только не смотреть на нее издалека. За прошедший день он мог погибнуть, по меньшей мере, трижды. Виды горящего Асперна вытеснили из его сознания картинки безмятежных садов Тиволи, а образ Массены — виртуозов расчески и ножниц, богатевших за счет капризной моды.

— Лежон!

— Ваше превосходительство?

— Лежон, как продвигается ремонт большого моста? — спросил Бертье.

— Там сейчас Перигор. Он предупредит нас, когда войска с правого берега смогут перейти Дунай.

— Мы едем туда, — распорядился Бертье, закончив разговор с маршалом Ланном.

Они подсчитали потери и уже знали, что Молитор лишился половины своей дивизии: телами трех тысяч человек были устланы улицы Асперна и окрестные поля, и это не считая раненых, которые не смогут принять участие в предстоящем сражении, а до него оставалось три, максимум четыре часа — с рассветом неприятель снова пойдет в атаку, и опять начнутся изнурительные, изматывающие бои по всему фронту. Бертье и Ланн в сопровождении адъютантов вышли из штаба, берейторы подали лошадей, и в тусклых отблесках угасавших пожаров кортеж шагом двинулся вдоль Дуная. Незаконченное письмо Лежон высушил горстью мелкого песка и сунул за пазуху. Поднялся ветер, и с пожарищ в сторону Лобау потянуло едким дымом. От него першило в горле и слезились глаза. До окраины Асперна было уже рукой подать, когда всадники услышали выстрелы.

— Я еду! — крикнул Ланн, разворачивая коня.

Через мгновение силуэт маршала растворился в темном поле, отделявшем кавалькаду от деревни. Адъютант Марбо машинально последовал за Ланном, но потом перегнал его и поехал впереди, поскольку лучше знал дорогу. Остальные продолжили путь к малому мосту.

Ланн и Марбо двигались медленно и осторожно. Изгрызенный серпик убывающей луны почти не давал света, темень стояла непроглядная. Зато ветер нес с собой запах гари, раздражал лошадей и шевелил перья на треуголке маршала. Марбо спешился и повел лошадь в поводу, нащупывая дорогу носком сапога.

— Ты прав, — сказал Ланн, — сейчас не время ломать себе ноги!

— Ваше превосходительство, мы найдем вам подходящую коляску, и с нее вы будете руководить нашими атаками.

— Блестящая идея! Должен признать, я дорожу своими ногами.

Ланн тоже соскочил с лошади и пошел рядом с капитаном, за долгие годы заслужившим уважение маршала.

— Что скажешь о вчерашнем дне, Марбо?

— Бывало и хуже, ваше превосходительство.

— Возможно, но нам все же не удалось прорвать центр австрийцев.

— Мы держались.

— Да, один против троих, но этого недостаточно.

— На рассвете подойдут свежие войска и армия Даву. Австрийцам же на подкрепление рассчитывать не приходится.

— Но их итальянская армия...

— Она еще далеко. Завтра мы должны победить, Марбо. Победить любой ценой!

— Если вы так говорите, значит, так оно и будет.

— Только не надо лести!

— Я сотни раз видел вас в атаке, и солдаты вас любят.

— Я бросаю их на пушки и штыки, а они меня любят! Наверное, я чего-то не понимаю в жизни.

— Ваше превосходительство, я впервые слышу сомнение в ваших словах.

— Неужели? Ах, да! В Испании я сомневался про себя.

— Мы пришли...

С этой стороны биваков часовых не было, и Ланн с Марбо бесшумно прошли между спящими на земле солдатами. Возле костра они увидели сидевших бок о бок Массену и Бессьера. Марбо шел впереди, и маршал Бессьер узнал его по простой треуголке: из-за раны на лбу, полученной в Испании, тот не мог носить традиционную меховую шапку адъютантов Ланна. Посчитав, что Марбо пришел один, Бессьер сердито бросил ему:

— Капитан, раз вы пришли за новостями, в сообщу вам одну. Передайте вашему хозяину, что я не забуду его оскорблений!

Ланн, известный своей вспыльчивостью, отодвинул адъютанта в сторону и шагнул в свет бивачного костра.

— Сударь, — сказал он, едва сдерживая гнев, — капитан Марбо умеет рисковать жизнью и сносить удары! Соблаговолите говорить с ним другим тоном! Он десять раз был ранен, тогда как другие лишь гарцуют перед противником!

Бессьер заговорил повышенным тоном, чего раньше никогда себе не позволял:

— Это я гарцую? А ты? Я что-то не видел тебя в схватке с уланами!

— Пока одни дерутся, другие предпочитают шпионить и доносить!

Намек был грубым и предельно ясным. Тем самым Ланн подбросил хвороста в костер старой неприязни. Когда-то, став на сторону Мюрата, Бессьер сообщил императору, что Ланн на двести тысяч франков превысил кредит на экипировку консульской гвардии, которой тогда командовал. Наполеон тут же снял Ланна с должности, а Мюрат женился на Каролине [82]. Этой ночью в горящем Асперне взаимная ненависть обоих маршалов выплеснулась наружу.

— Ну, это уж слишком! — воскликнул Бессьер. — Я требую сатисфакции!

Скрестив на груди руки, Массена ждал завершения ссоры, но Бессьер выхватил из ножен шпагу. Ланн тут же последовал его примеру. Дуэль становилась неизбежной. Тогда Массена встал между ними:

— Довольно! — властно произнес он.

— Он меня оскорбил! — в ярости крикнул Бессьер.

— Предатель! — рявкнул в ответ Ланн.

— На глазах у противника? Вы собираетесь выпустить друг другу кишки на глазах у противника? Приказываю разойтись! Здесь я командую, вы оба у меня в гостях! Шпаги в ножны, немедленно!

Несостоявшиеся дуэлянты повиновались.

Бессьер молча отвернулся и, дрожа от ярости, пошел к своим кавалеристам. Массена взял Ланна за руку:

— Ты слышишь?

— Нет! — хмуро буркнул Ланн.

— Тогда прочисть уши, чертов осел!

Где-то в ночи флейты играли ритмичную мелодию. Ланн тут же узнал ее и почувствовал, как его охватывает нарастающее волнение.

— Твои люди играют «Марсельезу»? — спросил он Массену.

— Нет. Это австрийцы, что стоят лагерем на равнине. Ночью музыка далеко разносится.

Они молча слушали бывший гимн Рейнской армии [83], разнесенный по всей революционной Франции марсельскими добровольцами. Эта песня повсюду сопровождала Революцию и ее солдат, но после провозглашения империи была запрещена специальным декретом как вульгарная и подстрекательская. Ланн и Массена избегали смотреть друг другу в глаза. Они хорошо помнили о своей былой восторженности. Но теперь оба были герцогами и маршалами, а их земельные владения и состояния заставляли зеленеть от зависти потомственных аристократов, однако именно «Марсельеза» в свое время подняла их и отправила в бой. А сколько раз они во все горло распевали ее куплеты, чтобы в тяжелые минуты набраться мужества и отваги?