Федор Апраксин. С чистой совестью

Архиепископ удивленно вскинул брови, а Петр пояснил:

— Вчерась спознал я, идут на море иноземные купцы на днях под конвоем голландского фрегата. Так нам охота полюбоваться сим зрелищем. В Москве такого не взвидишь, да и ваше Беломорье до окияна обозрим. Заодно поглядим сноровку иноземных мореходов.

Афанасий отнесся к новости с пониманием:

— Дело доброе, государь, надумал. Нам-то в привычку, а тебе, глядишь, на пользу пойдет, держава-то наша без водицы жаждой томится.

У Петра отлегло: «По моему разумению Афанасий мыслит».

Проводив архиепископа, он первым делом наказал Ромодановскому:

— Ты, Федор Юрьевич, останешься здесь, с Тишкой. Другие со мной на яхте пойдут. Пущай ума-разума набираются. На Плещеевом озере хаживали, тешились. Нынче к Студеному морю тропку проложим.

Тут же подозвал Матвеева и Апраксина:

— Сыщи борзо, Андрей, кого из иноземцев, подшхипером хочу взять в подмогу на поход. Он же и за боцмана будет управляться. — Петр повернулся к Апраксину: — Ты, Федор, подымай потешных, челядь, займись яхтой, проверь оснастку. Припасы, грузы, харч, ренского поболее возьми, в море-то не менее недели будем.

— Ежели непогода, море взыграет и две недели не отпустит, — вставил Матвеев.

На другой день на пристань потянулись подводы с провизией, разными припасами, дровами для печки — готовить пищу. Афанасий прислал своего брата, тот привез свежий хлеб, рыбу.

Поздно вечером вернулся царь от Голголсена:

— Я, Федор, поначалу пойду с Голголсеном на фрегате. Погляжу на голландцев, они-то мореходы бывалые, не грех у них поучиться. Ты останешься на яхте за старшего. Матвеев подшхипера нанял, тож голландец, Енсен. Видал его, шустрый малый. — Царь на минуту задумался. — Ты к нему присматривайся, припоминай, все сгодится…

Караван с конвойным фрегатом покинул Архангельский порт на рассвете в первый четверг августа. День выдался ясный, но безветренный. Поднятые паруса обмякли, безжизненно свисали с рей. Суда несло течением вниз по реке, руля они слушались плохо. Яхта шла головной в караване. Кормщик Прохор проводил суда до лоцмана. Перекладывая штурвал, он нет-нет да и поглядывал за корму на идущий следом фрегат.

— Пока безветрие, отстояться бы надо на якоре, — посоветовал он стоявшему рядом Апраксину. — Стремнина-то подбивает руль, судно рыскает, не ровен час, на меляку кто выскочит, хлопот не оберешься.

— Мы-то не одни, — рассудил Апраксин, — все надлежит по команде производить.

В подтверждение сказанного с фрегата один за другим прогремели три пушечных выстрела. Апраксин засеменил в каюту, а через минуту вышел и крикнул Енсену:

— Фрегат дает сигнал становиться на якорь!

— Гут, — ответил Енсен, побежал на нос к откидному люку в кубрик, крикнул потешных и подошел к Прохору.

— Ты, лоцман, места знаешь отменно, скажешь мне, когда якорь отдавать.

Часа через два над рейдом Березовского устья с купеческих судов донеслись звуки флейты и скрипок. Видимо, матросы, за долгие месяцы плавания соскучившиеся по отчим местам, родными мелодиями успокаивали свою тоску.

На другой день утром Прохор, окинув взглядом небо, вспененное тянувшимися с юга перистыми полосками облаков, проговорил:

— В вечер шелоник задует.

Енсен переспросил:

— Что есть шелоник?

— С Двины, стало, с теплых мест потянет ветер. Так-то ветер прозвище поимел от предков наших из Новгорода Великого, где речка Шелонь течет.

После обеда от фрегата отвалила лодка с Петром и Голголсеном. Царь радушно угощал на яхте гостеприимного капитана, однако через час-полтора командир фрегата, выглянув в оконце, заспешил:

— Надо, государь, ловить ветер, он как раз заходит к весту, нам попутный.

По сигнальной пушке с фрегата суда один за другим снимались с якорей. Солнце начало западать к далекому горизонту, когда караван, подгоняемый попутным ветром, вытянувшись стройной цепочкой, резво направился к Мудьюгу.

Яхта «Святой Петр», освободившись от якоря, чуть уваливаясь под ветер, слегка накренившись, набрала ход и вышла в голову колонны кораблей. По палубе сновал Енсен. Ругаясь вперемежку по-русски и голландски, он подгонял потешных, сам показывал, хватался за снасти. Вот он повис на фале — веревке для подъема кливера, самого первого косого паруса перед фок-мачтой. Однако сил явно не хватало. Подбежали Скляев, Верещагин, Воронин. Наконец-то кливер поднялся до места, уткнувшись верхним углом к блоку. Яхта устоялась на галсе и прибавила ходу. Далеко за кормой в дымке исчез остров Линский, впереди справа по борту едва просматривались очертания Мудьюга.

Апраксин, после того как снялись с якоря, ходил тенью за Петром. Все больше заражала и его, царского спальника и стольника, страстная увлеченность венценосца морским делом. За долгие годы беспрерывного общения с Петром многие его привычки и увлечения, заботы и дела исподволь становились близкими и Федору и формировали его характер.

Любознательность царя и его тяга к новинкам постоянно будоражили дремотное сознание Федора, заставляли поневоле проникать в суть устремлений Петра, пополнять ум крупицами знаний. Но не все прививалось безболезненно.

«Безотцовщина» накладывала свои шрамы на жизненный уклад царя. Как и всякий русский, Федор не чурался застолья ни у себя в доме, ни тем более в кругу приближенных царя. Изначальными наставниками царя по части приобщения к «зеленому змию» стали в свое время Борис Голицын и Лев Нарышкин. Первый был человек «умный и образованный, но пил непристанно». Второй — свойственник царя, «человек недалекий и пьяный». Особенно тревожило Апраксина последние два-три года близкое знакомство царя с выпивохой Лефортом и частые визиты на Кукуй, а порой и беспробудное пьянство царя в его компании. Не раз он пытался урезонить Петра, но тот в ответ смеялся, иногда грубо обрывал.

Вырвавшись из-под опеки матери, нынче он каждый день поддавался соблазнам «зеленого змия», напивался иногда «до чертиков». В портовом городке Архангельском такой образ жизни считался обыденным, и, как ни странно, даже архиепископ Афанасий частенько не отказывался составить царю компанию в Бахусовом веселье. Волей-неволей понемногу затягивала эта пагубная страсть и Апраксина. Вот и сегодня не успели проводить Голголсена, как Петр затащил Федора в каюту и продолжал с ним веселье, пока не ударила сигнальная пушка с фрегата…

Цепко следил Федор за каждым движением Петра у штурвала. Прислушивался к пояснениям кормщика Прохора Деверя.

— Двинским берегом, — кивнул Прохор за борт, — полдня будем плыть. Вона справа Мудьюжский остров. Стражники на нем, таможня, наш брат лоцман обитает.

На Мудьюге виднелось несколько добротных избушек у подножья холмистой гряды, заросшей плотным низкорослым ельником.

Прибавив парусов, слева, мористее, яхту начал обходить фрегат.

— Нынче за Мудьюгом иноземцы без лоцмана следуют, в открытое море выходим, — поглядывая на фрегат, пояснил Прохор.

Петр тронул Прохора за плечо:

— Дай-ка мне кормило.

Прохор кивнул на компас:

— Держать по метке потребно на северок, чуток к западу, по метке.

Как только Петр взялся за штурвал, Апраксин почувствовал, что яхта стала заметно рыскать, то вправо, то влево. Прохор положил руку на штурвал:

— Волна нам попутная, государь, подбивает корму и по кормилу-то. Однако волна по струнке не следует. Кидает яхту туда-сюда. Потому кормщик должен норов волны упреждать и перекладывать кормило чуток загодя, одерживая судно.

Апраксин заметил, как, поясняя, Прохор незаметно, но твердо и уверенно подправлял перекладку штурвала. Петр с непривычки вращал штурвал резко, рывками, пытаясь задать движению яхты верный курс. Но разгульная волна, ударяя в руль, сбивала судно с курса. Спустя час-другой царь все-таки освоил сказанное Прохором, и яхту перестало водить из стороны в сторону…

С наступлением сумерек ветер посвежел, на судах зажглись сигнальные фонари, и, судя по их раскачиванию, в море начало штормить.