Степан Разин (Книга 2)

– Ты слышь, Никон, отстань. Резану ведь косой – пополам, как стеблину, подрежу! – угрозно сказал Михайла.

– Сам слышал, ведь князь велел, дура! – попробовал уговорить приказчик.

– Велел – бери дома, меня не задорь! Отойди от греха! – строго сказал Михайла, и ноздри его шевельнулись.

Никонка вопросительно оглянулся на князя.

– А ну его к черту! Бери у других, – сдался Одоевский.

Приказчик шагнул к толпе, вслед за ним осмелились и остальные княжьи слуги.

– Не дава-ай! – неожиданно загремел Харитонов.

Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.

– Не давай! – надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.

– Не давай! – подхватили вокруг голоса крестьян.

– Пошли прочь, не то наполы всех посечем, окаянных! – вскричал без страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.

Толпа зароптала с сочувствием. Косы зашевелились еще не очень решительно, но видно было, что никто из толпы не хочет сдаваться.

Холопы попятились к лошадям.

– Мятеж поднимаете, сукины дети?! Ну, погоди! Вот вам будет ужо! – пригрозился Федор. – По седлам! – решительно приказал он холопам и сам подхлестнул коня.

Десяток всадников пустился за господином, оставив крестьян толпою стоять в поле.

– Чего ж он над нами теперь сотворит? – опасливо спросил кто-то в толпе.

– А чего сотворить?! Вон нас сколько! – отозвался Пантюха. – Ишь, надумал неслыханно дело. Гляди – хле-еб! К Вознесеньеву дню с головой покроет... Коси-ить! Такую красу загубить...

– С боярщиной кончили, мир. Теперь за свое приниматься! – громко сказал дед Гаврила.

Пантюха первый взялся за вожжи и тронул свою лошаденку, круто сворачивая с дороги на яровой клин, откуда за несколько дней до того Одоевский разогнал пахарей. Десяток людей с сохами потянулись на свои недопаханные яровые полосы...

– Братцы! Покуда мы на боярщине были, у деда Гаврилы какие овсы поднялися! – выкрикнул кто-то.

– Дед Гаврила, овсы у тебя богаты! – крикнули в ухо старику.

Человек пятьдесят по пути остановились над узенькой дедовой полосой, покрывшейся свежей зеленой щетинкой.

– Ишь, лезут! – ласково говорили вокруг, словно любуясь детишками, которые на глазах подрастают...

– С косами едут! – звонко крикнул подросток Митенька, сын Христони.

Все оглянулись в сторону боярского дома. Освещенные утренним солнцем, верхами на лошадях возвращались холопы с блестящими косами на плечах, направляясь к озимому клину...

– Сами станут косить, – заговорили в толпе.

– Ни стыда в них, ни совести! Грех-то каков на себя принимают!

Все смотрели в ту сторону выжидательно. Холопы примчались к озимому клину, спрянули с седел. Как стрельцы в пешем строю, наступали на яркие, свежие, молодые ржи, нескладно – не на плечах, а впереди себя, лезвиями вниз, неся косы, словно уже занося над хлебами. Похоже было, что они вздумали резать под корень все зеленя подряд, не разбирая, чьи полосы...

От овсов старика, покинув своих лошадей вместе с сохами на яровых полосах, толпа крестьян, словно притянутая неодолимою силой, подалась к дороге, которая отделяла озимые поля от яровых. Все стояли недвижно, смотря на злодейское дело. Иные из крестьян опирались, как на высокие посохи, на косовища, другие, с косами на плечах, заслоняли от солнца глаза заскорузлыми широкими черными ладонями.

Впереди прочих княжеских слуг наступал на озимые Никон. Вот он подступил вплотную к зеленой густой полосе и взмахнул косою. Над толпой крестьян пролетел тяжкий вздох. Коса сверкнула на солнце, и, хотя толпу отделяло от этого места расстояние в сотню шагов, в напряженной тишине все услыхали, как прозвенело лезвие о сочные зеленые стебли...

– Крест бы снял, окаянный! Ведь сатанинское дело творишь! – крикнул Никону длинный, сухой Пантюха.

– Басурманы, собаки! В поганской земле не бывает такого злодейства! – выкрикнул кто-то другой.

Вслед за Никоном остальные холопы шагнули в озимые.

– Батюшки светы! Да что же они сотворяют над нами! – тонко заголосила испитая Христоня. – Не смей, сатана! Не смей! Отступись! – закричала она с надрывным плачем и помчалась к своей полосе, на которой хозяйничал дюжий рыжебородый холоп, сокрушая хлеба.

– Голодом поморят робятишек! – послышался чей-то возглас.

Христоня, с сынишкой подростком Митей, запыхавшись, по своей полосе добежала до холопа и с причитанием вцепилась в его косу:

– Уйди, уйди, сатана, отступись! Задушу тебя! Под косу лягу!

Рыжий холоп шибанул ее в грудь косовищем. Христоня вскрикнула и повалилась в скошенный хлеб. Митенька, как звереныш, не помня себя, кинулся на обидчика матери с кулаками, но подвернулся под косу и с пронзительным криком, подпрыгнув, свалился во ржи...

– Заре-езали! Сына убили! Мир, сына убили! – заголосила Христоня, бросившись к Митеньке...

Михайла стоял впереди всех, у самой дороги, высоко подняв голову и, казалось, не глядя на то, что творится. Уперев концом в землю свое косовище, он словно прислушивался к чему-то, что было слышно ему одному... Он был недвижен, пока подрезанный сын Христони не свалился в траву. Тогда Михайла вдруг оглянулся на всю толпу.

– А ну, мужики! – сказал он и, не прибавив больше ни слова, снял шапку, перекрестился. Толпа позади него поснимала шапки. Все молча крестились. Харитонов оглянулся еще раз на лица крестьян, перехватил поудобнее косу, но не вскинул ее на плечо, а, держа лезвием вверх, как будто собрался косить листья на придорожных вербах, пошел вперед... Не оглядываясь, он знал, что за ним с той же решимостью в сердце идет на защиту труда, на защиту хлеба толпа крестьян, превратившихся в этот миг в ратников...

Никто ни с кем не сговаривался, но толпа разделилась: часть пошла, обходя зеленя слева, часть – справа.

Увидев решимость толпы и впереди всех готового к схватке, неудержимого Михайлу с грозно поднятою вверх косою, холопы начали отступать к лошадям. Только тут из крестьянской толпы увидали, что к седлам у них приторочено по мушкету.

– Мушкеты у них! Не давай на коней садиться!

– Лупи!

– Бей боярских собак! – закричали в крестьянской толпе, и все побежали вперед.