Алый знак воина

— Тогда было бы три сына, на которых им пришлось бы ткать. — Она неожиданно рассмеялась недобрым усталым смехом, отбросив со лба рыжую прядь, которая всегда выбивалась из-под голубой сетки, стягивающей волосы. — Или тебе хотелось бы, чтобы все они были вдовы?

Дрэм хорошо знал, когда на мать находило такое настроение: обычно это случалось, если она сильно уставала. Он подумал, что выбрал неудачное время сыграть шутку и обрушиться вниз, как уховертка из соломы.

Дед свел брови и вперил в пространство сердитый взгляд:

— Да, тяжело в старости, когда не осталось в живых ни одного сына, а жена младшего этим же еще и корит тебя. Горе, если всего один внук сможет носить мое копье, когда меня не станет. И это у меня, величайшего из воинов племени!

«Старик становится забывчив, — подумал Дрэм. — Совсем у него ум за разум заходит Только и живет своими прежними битвами, и где уж тут помнить, что на свете есть Драстик».

Мать снова оторвала голову от станка, притом с такой злой резкостью, что Дрэм опешил.

— У твоего очага два внука. Ты что, забыл?

— Нет, я ничего не забыл. Я, правда, старею, но пока еще могу сосчитать пальцы на руках, все десять. Да, у моего очага два внука, но иметь внука у очага, еще не означает иметь внука среди копьеносцев племени. Подумай сама, может случиться, что младший не завоюет копьем себе места среди мужчин. Он ведь не может им пользоваться.

Наступила внезапная тишина. Мать снова повернулась к станку, однако продолжала сидеть, опустив руки. Дед хмурился, глядя перед собой. А в теплом мраке чердака на животе лежал мальчик, глядя на них расширенными глазами и чувствуя, как ледяная тоска сжимает ему горло. Одна только Блай как ни в чем не бывало переворачивала лепешки в горячей золе, и, как обычно, по выражению ее худенького лица нельзя было угадать, о чем она думает.

Вдруг мать сказала:

— Ну а Тэлори-охотник? Он ведь один из самых почитаемых мужей племени?

— Тэлори-охотник был зрелым мужчиной и воином, когда потерял руку в сражении с похитителями скота, — ответил дед глухим ворчливым тоном и со злорадным торжеством посмотрел на мать. — Да, сдается мне, мальчишка в конце концов пойдет к полулюдям. Он и так все свободное время торчит у Долая и возится с овцами. Может, и он станет пастухом?

Дед сплюнул в огонь:

— О Владыка Солнце, мой внук будет пасти овец! До чего я дожил! И это я, великий воин, о котором почти сто зим люди ведут разговор у очага!

— Если мальчик промахнется, ему придется идти к полулюдям, — сказала мать каким-то сдавленным голосом — А вдруг не промахнется? Он ведь твой внук и его нелегко сбить с пути, если он себе что-то наметил.

— Все так, но разве это зависит от его воли? — Дед презрительно фыркнул, раздувая ноздри. — Допустим, он пройдет обучение в Школе Юношей и даже убьет волка, но потом настанет день, когда надо будет получать оружие. Два воина представляют клану Новое Копье, причем один из них не должен быть его кровным родственником. И если я уйду за закат, — где ты или Драстик найдете человека, который поручится за однорукого?

— Впереди еще семь весен. Почему я должна решать это непременно сегодня вечером? — с отчаянием выкрикнула мать. — Если промахнется, пусть идет к полулюдям. И тогда ты должен благодарить судьбу, что есть хотя бы Драстик, кому ты можешь передать копье. — Издав какое-то легкое восклицание, она повернулась и поглядела на глиняный светильник, свисавший с потолочной балки как раз в том месте, где лежал в своем укрытии Дрэм. — Становится темно, — сказала она. — Придется зажечь светильник, иначе мне. не закончить этот кусок до прихода Драстика. Вернется голодный как волк.

Быстрый, как ящерица, Дрэм юркнул в темноту.

— На чердаке завелась крыса. Я слышу, как она там бегает.

Холодный жесткий голос матери звучал у него в ушах, когда он, спустившись по скату крыши, бесшумно спрыгнул на землю. Его охватил панический страх: вдруг кто-нибудь узнает, что он подслушал разговор в хижине. Не отдавая себе отчета, почему, он чувствовал, что это было бы непереносимо.

Маленькая хижина на сваях, где хранилось зерно для посева, гостеприимно звала укрыться под ее сенью. Он нырнул вглубь и скорчился, тяжело дыша, как после быстрого бега.

Солнце село, но Меловая все еще была в золотистых отсветах заката, и в полутьме можно было разглядеть неясные очертания окружающих предметов. Съежившись среди свай, которые поддерживали хижину, он впервые внимательно посмотрел на левую руку. Это было странное ощущение, как будто рука была чужая. Он знал — в те редкие минуты, когда вообще об этом думал, — что он не может ею пользоваться, как все люди, но это не имело значения. Левую руку ему обычно заменяли зубы. Он мог зажать между колен все, что требовалось держать в руке, и он привык обходиться без нее. Ему никогда не приходило в голову, что рука может стать препятствием на пути к алой воинской славе.

Но сейчас, сжавшись под настилом амбара, он смотрел перед собой невидящими глазами. Он не заметил, как погас за Меловой золотистый отсвет заката. Никогда, никогда не сидеть ему на мужской половине среди воинов. Утратить привычный мир, уйти навсегда к кремневому народцу, этим темнолицым, у которых и домов-то настоящих нет, жить с ними в их тесных дерновых хижинах в глухих ущельях Меловой.. С этими пастухами… Да, они всегда приходили по первому зову его племени, племени воинов, но сами, сами никогда не владели им! Быть навсегда оторванным от своих… Ему было только девять лет и он еще до конца не понимал, что все это означает, хотя и чувствовал многое совсем не по-детски. Он долго сидел в темноте, распаляя недоброе чувство, чтобы защититься от страха.

— Говори, что хочешь, старик, все равно я добьюсь своего. Вот увидишь, все равно добьюсь! — шептал он, сжимая кулаки.

Было почти совсем темно, когда он подошел к дому. Драстик вернулся с охоты — оленья туша, только что освежеванная, висела на березе у входа, так, чтобы ее не достали собаки. Они дрались тут же из-за требухи. Он прошел через сени, где зимой стояли лошади. Шкура, закрывающая вход в хижину, была задрана, и первое, что он увидел, остановившись на пороге, было тусклое теплое пламя светильника и слабо теплящийся огонь очага. Вечерняя трапеза была окончена, и дед вернулся к своему привычному занятию — созерцанию в огне битв ушедших времен. Драстик мастерил себе охотничий лук, держа его на коленях, — возле него стоял горшочек с клеем. На женской половине мать ткала. Она подняла голову и посмотрела на Дрэма, когда тот вошел.

— Щеночек, давно пора быть дома. Когда солнце село, я подумала, что ты сегодня не придешь. Так и сказала всем.

— Я хотел вернуться до заката, но задержался по дороге. Надо было проверить кое-какие места, поэтому и задержался.

Он отвел глаза от взгляда матери. Понурив голову, он сел на корточки возле Драстика.

— Давай подержу, тебе удобнее будет связывать, — предложил он, протягивая руку.

Драстик терпеть не мог, когда вмешивались в то, что он делает. Он неохотно оторвался от работы и посмотрел на брата. Движения его были, как всегда, неторопливы.

— Не стоит, я сам справлюсь, — сказал он благодушно. — Лучше потренируйся и поучись метать копье. Это занятие как раз для тебя.

Дрэм, как ужаленный, отдернул руку. Для лука нужны две руки, а копье можно метать и одной. Это тоже ему никогда не приходило в голову.

Но в эту минуту его окликнула мать.

— Смотри, я тебе оставила мясо. Иди возьми миску. Ты ведь пока не мужчина, чтобы есть на мужской половине.

Дрэм подошел, взял у нее из рук черную глиняную чашку с тушеной бараниной и примостился на корточках возле вязанки дров. Он впервые заметил Блай. Она сидела тоже на корточках в углу и выбирала из свежестриженой шерсти колючки и комки грязи, не сводя с него глаз.

Он подумал о том, что Блай, должно быть, слышала, что говорил дед. Поэтому он повернулся к ней спиной, всячески давая понять, что она ровным счетом ничего для него не значит и ему наплевать, есть она или нет.