Елизавета I

   — Могу я его просить, госпожа?

   — Нет, пока я не смогу принять его подобающим образом, а не как нищенка: в нетопленной тёмной комнате!

Попроси его подождать, а сама прикажи подбросить в камин дров, принести свечей и горячего питья. И поспеши!

Двадцать минут спустя вошедший Сесил увидел Елизавету безмятежно восседающей за вышивкой в кресле с высокой спинкой у пылающего камина. Она подняла на него глаза: бледное лицо с тонкими чертами было совершенно бесстрастным.

   — Какой приятный сюрприз, сэр Вильям. Простите, что не смогла принять вас сразу, но я не привыкла к посетителям. Я приказала подать горячего пунша. Ехать сюда из Лондона в такую погоду совсем невесело, и вы, должно быть, продрогли до костей.

   — Вы очень любезны, ваше высочество.

Сесил был худощав, его волосы рано поседели; проведя едва ли не всю жизнь за письменным столом, он сутулился. Он выглядел старше своих тридцати восьми лет, с тихим, почти лишённым интонаций голосом; ничто в его внешности не говорило о том, что это один из немногих людей, ум которых позволил им сохранить свои должности как в царствование протестанта Эдуарда VI, так и при Марии, вновь ставшей ревностно насаждать католичество. Елизавета бросила взгляд на входную дверь. Она была закрыта, но принцесса знала: за ней шпионят.

   — Насколько я понимаю, вы приехали с ведома королевы, сэр; прежде чем мы сможем продолжить наш разговор, вы должны меня в этом заверить.

   — Госпожа, королева не в состоянии чем-либо ведать. Я приехал сообщить вам, что она умирает.

   — Умирает? Что вы сказали?

   — Она назначила вас своей преемницей. Я приехал известить вас об этом прямо от неё. Ваше восшествие на трон Англии, госпожа, теперь вопрос дней, а возможно, и часов. Молю Бога, чтобы ваше царствование оказалось счастливее того, что ныне подходит к концу.

   — Как вы безрассудны, Сесил, — медленно проговорила Елизавета. — Мне кажется, она уже умерла...

   — Пока ещё нет. — На мгновение тусклые глаза Сесила блеснули, и Елизавета увидела вспыхнувший в них огонь ненависти. — Но это должно случиться с минуты на минуту, и все мы ждём не дождёмся этой минуты.

   — Садитесь, сэр, и умерьте ваш ныл. Не забывайте: она ваша государыня и моя сестра.

   — Она мне не государыня, — отрезал Сесил. — Я служил ей, потому что хотел жить и не хотел гореть на костре, подобно моим друзьям. Что же до ваших с ней кровных уз, госпожа, то она забыла о них настолько, что едва не лишила вас жизни.

Елизавета улыбнулась; то была циничная улыбка, которая придала её узкому лицу плутовское выражение.

   — У неё были веские причины желать от меня избавиться. Если бы я была на её месте и слышала своё имя из уст всех до одного мятежников, боюсь, я бы не ограничилась одними угрозами. Ладно, налейте нам обоим пунша и расскажите мне обо всём подробнее.

Слушая рассказ Сесила о болезни Марии, о том, как она впала в кому, что предвещало близкую смерть, Елизавета размышляла о Сесиле. Почему он всегда был её заступником? Какие надежды возлагал он на её возвышение, если действовал в расчёте на него даже тогда, когда такая возможность казалась делом отдалённейшего будущего? Если она действительно хочет довериться ему, — а именно таково было её намерение, — на этот вопрос нужно получить ответ.

   — Расскажите мне, — задала Елизавета неожиданный вопрос, — что сейчас делается при дворе?

   — Все готовятся приехать сюда, как только им оседлают коней, — ответил он.

   — Королева мертва или, точнее, умирает — да здравствует королева! Бедняжка Мария. Да не допустит Бог, чтобы я увидела, как крысы бегут с моего корабля ещё до того, как он пошёл ко дну!

   — Её не любят, — вполголоса произнёс Сесил. — А людей нельзя называть крысами за то, что они отдают предпочтение восходящему солнцу, а не заходящему.

   — И что же мне нужно сделать, чтобы меня полюбили, Сесил? Что я такое для вас и для всех, кто сейчас мчится сюда, чтобы показаться мне на глаза? А чем была для вас я все те годы, когда вы помогали мне и делали вид, что верно служите моей сестре?

   — Вы были в моих глазах единственной надеждой Англии, — произнёс Сесил. — Видя, какую твёрдость вы проявили, спасая свою жизнь, я считал вас единственной правительницей, которая сможет с такой же твёрдостью спасти государство — и не только его, но и протестантскую веру. Довольно с нас королевы-папистки, которая к тому же была наполовину испанкой и вышла замуж за человека, подобного Филиппу Испанскому, против воли своего народа.

   — Неужели, Сесил, вы начисто лишены жалости? А что, если я покажусь вам ещё менее приятной особой, чем моя сестра, — последуете ли вы за мной туда, куда я поведу, или будете изображать преданность мне и тайком подлащиваться к кому-нибудь другому?

Сесил покачал головой:

   — Я бы не смог так поступить, если бы даже и захотел. Кроме вашей кузины Марии Стюарт, других наследников престола нет, а она католичка. Ваша дорога — единственная, которая не ведёт в Рим.

   — Боже милостивый! — сухо проговорила Елизавета. — Вот уж не думала услышать из ваших уст шутку! Что ж, мне кажется, я вижу перед собой честного человека! Дайте руку, друг мой, и поклянитесь, что будете верно служить мне. Клянитесь, что всегда будете говорить мне правду, какой бы она ни была — приятной для меня или нет, клянитесь, что ваш совет никогда не будет продиктовал страхом. Клянитесь, что из всех своих подданных и советников я смогу положиться хотя бы на одного, и его имя Вильям Сесил.

Он преклонил перед нею колени — неловко, ибо не отличался изяществом манер, — и поднёс её руку к губам. На мгновение их глаза встретились, и, хотя её пристальный взгляд, казалось, проник в самые потаённые глубины его мыслей, он не дрогнул.

   — Клянусь.

   — Да будет так, — произнесла Елизавета. — Теперь вы мой, Сесил. Я ревнивая госпожа; если вы отступите от этой клятвы, я не оставлю вас в живых. С этого дня мы будем работать вместе, вы и я.

Им было суждено работать вместе, а клятве Сесила оставаться в силе почти четыре десятка лет.

В Лондоне, где в Уайтхоллском дворце лежала при смерти королева, царившее при дворе замешательство передалось простому народу, и толпы черни, запрудившие набережную Темзы и ведущие из города дороги, провожали приветственными криками всё возраставший поток придворных, которые в надежде на милости новой королевы спешили засвидетельствовать ей своё почтение. Выражать ненависть к Марии-папистке и её супругу-испанцу Филиппу стало наконец безопасно, и вырвавшиеся из-под спуда чувства народа были так сильны, что всем жившим в Англии испанцам было рекомендовано не выходить на улицы и забаррикадироваться в своих домах на случай нападения. Католические священники и слуги королевы Марии теснились вокруг её смертного одра и беспокойно перешёптывались о том, что же их ожидает. Все знали, что новая королева будет благоволить к протестантам; никому не было ведомо, не отплатит ли она за гонения на протестантов преследованием католиков.

Немало англичан-католиков ненавидели засилье испанцев при дворе и сожалели о фанатичных преследованиях еретиков в царствование умирающей королевы; для них новое царствование обещало освобождение от испанского влияния и прекращение войны с Францией, которую обезумевшая от любви Мария начала для того, чтобы доставить удовольствие своему мужу. Не будь любовь королевы к Филиппу Испанскому столь слепой, народ, возможно, оплакивал бы её — это признавали даже люди из её ближайшего окружения.

Мария оказалась жертвой собственного фанатизма и коварства мужа. Филипп знал, как использовать в своих интересах страсть женщины. Она начала своё царствование милостиво, простив двоюродную сестру, которая была провозглашена королевой и капитулировала перед войском Марии, процарствовав девять злосчастных дней.

Возглавлявший этот мятеж герцог Нортумберлендский Джон Дадли был казнён, но остальных его родных Мария пощадила. Тем не менее, когда через шесть месяцев разразился новый мятеж, оставшиеся в живых члены семьи Дадли были заключены в Тауэр. Уязвлённая неблагодарностью тех, кого она помиловала, Мария покарала мятежников с беспощадностью, напомнившей о том, что она дочь старого короля Генриха. Джейн Грей и её супруг Гилдфорд Дадли были обезглавлены, сотни других — повешены; ожидалось, что Роберт Дадли, которому было тогда всего двадцать лет и который страстно хотел жить, также разделит их судьбу.