Последняя история Мигела Торреша да Силва

Нет, не таким представлял себе Мануэл профессора математики. Он ожидал увидеть полного достоинства, более дистанцированного, более холодного человека. Этот же учитель был почти грубиян, который дерзко громил древних римлян как математических болванов, греков и арабов, напротив, превозносил до небес и, не стесняясь, называл Всевышнего первым математиком, которому хотелось бы представить Вселенную единственной в своем роде арифметической задачей.

Со своей кудрявой головой и взъерошенными волосами этот человек лет шестидесяти был похож скорее на старого патриарха или философа, чем на холодного математика.

А когда он прерывался, чтобы проверить воздействие своих слов, в его глазах появлялись плутовские искорки. Прогуливаясь вверх-вниз по аудитории или прислонившись к столу и скрестив руки, рассказывал он об арифметике так, будто, это было самое обычное дело.

– Рим царил слишком долго, вплоть до Средневековья, потому оно такое мрачное. Свет в это время был только на Востоке, и только там не забыли греков. В начале тринадцатого века в Северной Африке проживал итальянец по имени Леонардо Пизанский.

Мануэл прислушался. Он знал это имя.

– По прозвищу Фибоначчи, – услышал он собственный голос и тут же испугался своего мужества.

– Ты знаешь его? – поинтересовался профессор. И: – Как тебя зовут?

– Меня зовут Мануэл, и о Фибоначчи я знаю только то, что он считал кроликов и объяснил «кроличий кошмар».

Одни захихикали, другие засмеялись. Профессор Рибейро усмехнулся:

– Ты совершенно прав. Этот Фибоначчи захотел узнать, сколько пар кроликов родится в год от одной пары, если каждая пара приносит ежемесячно по паре, способной, в свою очередь, через месяц к размножению, и если ни одна пара не погибнет и не будет съедена крестьянином и его семьей на завтрак. В пятом поколении «кроличий кошмар» набирает свой ход. Образуется следующий числовой ряд… – Профессор подошел к доске и написал: 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21, 34, 55.89…

Потом он опять повернулся к удивленным студентам и продолжил: – Объяснить этот число вой ряд – детская забава. Но кто мне, черт побери, объяснит, почему у подснежника три лепестка, у лютика – пять, у шпорника – восемь? И почему у календулы тринадцать, у астры – двадцать один а у маргаритки – тридцать четыре, или пятьдесят пять, или восемьдесят девять лепестков?

Профессор вопрошающе оглядел студентов:

– Никто не знает? Этого не знает никто, но это так. И никто, насколько нам известно, до сих пор не догадался, почему это так. Кому не нравится экскурс в область ботаники, тот может в любое время обратиться к искусству или архитектуре. Возьмем два первых попавшихся соседних числа Фибоначчи для обозначения длины двух сторон прямоугольника, и вы можете с полным правом назвать такой треугольник золотым. Так как, чем дальше мы используем числовой ряд Фибоначчи, тем ближе мы к Золотому числу, в основе которого Sectio aurea, или Золотое сечение, как Леонардо назвал «Divina proportione», «Божественную пропорцию» священника Луки Пачоли, с древних времен известную гармонию отрезков. Зарубите себе на носу высказывание немецкого астронома Кеплера: «У геометрии два великих сокровища, одно из них – теорема Пифагора, второе – деление отрезков в золотой пропорции. Первое мы можем сравнивать с чашечкой для взвешивания золота, а второе – это драгоценное ювелирное изделие».

Когда Мануэл вернулся вечером домой, в голове у него гудело. Он сунул ее в ведро с холодной водой, упал на тюфяк и в полном изнеможении заснул. Ночью он очнулся от сна, в котором на его теле вырастала куча из чисел, возникали и тут же обрушивались на него геометрические конструкции, бесконечное множество ключей никак не подходило к замку большого портала, из-за которого слышался голос его деда.

День тринадцатый:

Рибейро

Профессор Рибейро назначил Мануэлу встречу в своем рабочем кабинете на десять часов. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь слепые оконные стекла, освещало заваленный бумагами письменный стол, за которым в густом облаке дыма сидел профессор и курил глиняную трубку.

– Надеюсь, ты пережил насмешки остальных студентов. К тому же ты был прав. Располагайся поудобнее!

Мануэл придвинул к себе стул, сиденье которого было когда-то сплетено из тростника, и с осторожностью присел на него.

– Отец Себастьяно, как ты догадываешься, говорил со мной о тебе. Я предполагаю, что старый лис охотнее определил бы тебя на теологический факультет, но так как я единственный, кто в состоянии дать ему достойный отпор в шахматах, он, понятно, не хочет портить со мной отношения. Он вежливо просил меня выяснить, есть ли еще возможность принять тебя в университет. Поскольку ты знаешь, кто такой Леонардо Пизанский, ты с легкостью выдержал мой экзамен. Итак, добро пожаловать в мой семинар.

Мануэл хотел поблагодарить его, но профессор отклонил благодарность.

– Расскажи мне лучше, откуда ты знаешь историю Фибоначчи.

– От моего деда, – сказал Мануэл.

– Он был математиком или разводил кроликов?

– Он был винодел и рассказчик историй. И совершенно точно – лучший.

– Лучший в чем?

– Многие утверждают, что лучшее в округе вино хранится в его подвалах. В этом я толком не разбираюсь, но лучшего рассказчика; чем он, на свете нет.

Профессор на мгновение задумался и с одобрением сказал:

– Доброе вино и удачная история. Подобное находит подобное, и результат больше суммы двух частей.

– Необходимы три части, – смело возразил Мануэл.

– Что ты имеешь в виду?

– Всем довольному человеку нужны три вещи: бокал вина, хорошая история и тот, кому он сможет ее рассказать.

– И кто это утверждает?

– Мой дед, – ответил Мануэл.

– Неплохо. У тебя есть дед для историй и для умной беседы. Что касается последней, то я чрезвычайно ценю ее. Потому что только тут подобное находит подобное – это, собственно, моя любимая поговорка, ты должен к этому привыкнуть.

Профессор Рибейро отложил трубку в сторону и встал. Мануэл понял, что разговор закончен, и тоже встал.

– Я буду рад услышать одну из этих историй, – с улыбкой сказал математик, провожая Мануэла до дверей. – Прежде всего не забудь их!

«Ни единого слова, – сказал себе Мануэл, спускаясь по каменным ступеням огромной университетской лестницы и выходя наружу. – Я не забуду ни единого слова».

Мануэл Торреш да Силва, внук Мигела Торреша да Силва, изучал арифметику и геометрию, сидел в сверкающей позолотой библиотеке и читал комедии Камоэнса, переписывал его сонеты и размышлял над десятью песнями «Лузиад». Об этом великом поэте ему рассказывал еще его дед – о том, как тот потерял правый глаз в битве при Сеуте, затем отправился в Индию, скитался между Гоа, Макао и Малаккой, смог спасти при кораблекрушении и жизнь и «Лузиады» и, наконец, в 1569 году нищим появился на родине, где вскоре умер от чумы.

Двести лет спустя в пивнушках, где собирались певцы и музыканты и куда Мануэл вместе с другими студентами заглядывал по вечерам, печальные стихи Камоэнса звучали так, будто только что вышли из-под пера поэта. Там подавали овечий сыр с хлебом и вином.

День пятнадцатый:

Гроза

Уже много дней в воздухе стояла духота. Грозы надвигались и проходили мимо. Все невыносимей становилась жара, но ожидаемый с нетерпением дождь отказывал в спасении. Бесконечно долго тянулись в эту пятницу учебные часы в университете, и, не став договариваться с другими студентами о встрече в предстоящие выходные, Мануэл спрятался в своей комнате. Намного раньше, чем обычно, надвинулась тьма, угрожающе низко пронеслись под окном нагромождения облаков, жирная сероватая чернота все сильнее давила на город, и только вдали, за Рио-Мондегу, слышались тихие раскаты грома. Мануэл лежал на тюфяке, обливаясь потом. Мучительно тянулись часы в этой душной ночи. Он то засыпал, то внезапно вырывался из сновидений и молча лежал» уставившись в черный потолок. Он думал о своем доме, о том, как в детстве боялся грозы и как дед относился к его страхам.