Звезда Ирода Великого

— Но, отец, — срывающимся голосом воскликнул Ирод, — я хочу быть с тобой!

— Нет. Рано.

— Но мне уже скоро двадцать!

— Иди, — сказал отец и поднял голову. Взгляды их встретились, в глазах отца была непреклонность, в глазах сына блеснули слезы отчаянья. — Иди, — повторил отец более мягко. — Твое время еще придет. Обещаю.

Вечером того же дня под усиленной охраной они покинули город. Отец провожал их всю ночь, утром вернулся в Иерусалим. Потерянно глядя вслед удаляющимся всадникам — отца сопровождало двенадцать телохранителей-идумеев, — Ирод ни на минуту не мог себе представить, что их жизнь в Петре продлится столь долго, целых пять лет.

Аравийский царь Арета принял их с почетом, они поселились в просторном и богатом доме матери. Петра был зеленым, шумным и беззаботным городом. Придворные царя Ареты и сам царь делали все, чтобы семейство Антипатра — и мать и дети — не чувствовали себя изгнанниками. Братья неизменно приглашались царем к участию в военных играх, конных состязаниях, охоте — дети самых знатных семей Аравийского царства были их соперниками. Чаще всего победителем выходил Ирод (Фазаель, отдавая должное физическим играм, все же предпочитал им свои научные занятия, а Иосиф был еще слишком юн и хрупок). Ловкость и сила почитались при аравийском дворе, и Ирод снискал себе уважение даже среди старых суровых воинов. Царь Арета предложил ему место начальника одного из подразделений собственной гвардии, но Ирод вежливо уклонился от лестного назначения, сославшись на то, что для поступления на службу ему необходимо испросить разрешение отца.

А отец оставался в Иудее, не чаще раза в год приезжая навестить семью. О положении дел в Иерусалиме сюда доходили противоречивые слухи. Тревога за жизнь мужа совсем иссушила Кипру, мать Ирода. Приехав сюда еще молодой, красивой женщиной, она за несколько лет превратилась в старуху. Правда, осталась горда, и никто никогда не видел ее слез, не слышал ее стенаний — даже дети. Только если смотрела на дорогу, ведущую в Иерусалим, — время от времени она выезжала на прогулку в сопровождении одного из сыновей, чаще всего Ирода, — глаза ее особенно блестели, выдавая внутреннюю боль. И тогда она, чувствуя это, ссылаясь на яркость солнца, прикрывала лицо ладонью. В такие минуты Ирод ощущал острую жалость, хотелось обнять мать, говорить ласковые слова, утешить. Но он знал, что мужчине не должно проявлять свои чувства, да и мать не приняла бы утешения. И, оставаясь на месте, он уводил взгляд в сторону, туда, где до самого горизонта желтело бескрайнее море песка.

Пустыня поглощала взгляд, как песок поглощает воду. Там, в конце дороги, ведущей в Иудею, шла настоящая жизнь, а здесь — лишь унылое праздное существование, кажущееся вечным. Безысходная тоска наливала тяжестью веки, пустыня тускнела перед глазами, превращаясь из желтой в серую, и, чтобы не потерять сознание, Ирод отпускал поводья и вонзал шпоры в бока лошади.

Гиркан не стремился к власти, он желал покоя. В отличие от своего младшего брата Аристовула — гордого, энергичного, сильного физически, — Гиркан был нерешительным, вялым, хотя и добрым по-своему. В детстве он много болел, и дважды так серьезно, что был на волоске от смерти. Больше всего он любил рыбные блюда, тишину и прохладу. На солнце у него кружилась голова, а перед глазами плыли разноцветные круги. Ученый лекарь, привезенный отцом из Греции, советовал Гиркану остерегаться прямых солнечных лучей и выходить на воздух либо ранним утром, когда солнце еще не вполне поднялось из-за горизонта, либо вечером, на закате. Рекомендации грека нравились Гиркану — будь его воля, он бы и вообще не выходил из дому, сидел бы в прохладной комнате с толстыми стенами, с занавешенными плотной материей окнами. Науки давались ему с трудом, он мало что запоминал из прочитанного, но любил беседовать с учеными людьми, а в особенности слушать их рассказы: о Боге, о душе, о деяниях вождей и пророков, о неведомых дальних странах.

Отца он не любил и боялся, наверное, как всякий иудей: жестокость отца, его зверские расправы, неуважение к древним обычаям, открытый разврат были известны каждому.

Мать, богобоязненную, мягкую, Гиркан любил, чувствуя в ней защиту от страхов окружающего мира. Александра пыталась смирить необузданный нрав мужа, но ее увещевания почти не имели результата. Если муж все-таки шел ей навстречу и откладывал чью-то казнь, а то и вовсе прощал приговоренного к смерти, то уже спустя несколько дней, злобясь на собственную уступку, приказывал казнить и истязать, не разбирая ни правых, ни виноватых, а лишь только для того, чтобы насытить собственную злость. Казалось, внутри его, подобно природному источнику, бил неиссякаемый источник злобы и, переполняя все его существо, изливался в войнах и казнях.

Сыновьями он не был доволен. Даже Аристовула, не говоря уже о тихом Гиркане, считал слишком мягким и постоянно упрекал жену за плохое воспитание детей.

Смелость отца была равна его злобе, чувство страха, кажется, было ему неведомо. В последний по времени поход он бросился с особенным упоением, словно предчувствуя, что жить ему осталось немного. Поход длился целых три года. Поражения сменялись победами. Начало было неудачным, арабы разбили его в первом же сражении. Но уже через несколько месяцев он вторгся в Аравию, взял несколько городов и лишь благодаря значительному выкупу, предложенному аравийским царем, не стал брать столицу, Петру, и отступил. Потом двинулся в Сирию и, обведя тройным валом хорошо укрепленную крепость Геразу, взял ее штурмом. Вслед за этим захватил Гавлану, Селевкию, Гамалу, опустошив всю Антиохову Долину, и наконец возвратился в Иудею.

Отношение народа к властителю переменчиво — покорение других государств, страдания других народов затмевают в людях собственные страдания. Так, военные подвиги отца Гиркана затмили его необузданную жестокость: его возвращение было встречено народом с воодушевлением и радостью.

Но, как видно, только опасности военной жизни, кровь и смерть давали силу его собственному существованию. Отдохнув всего месяц по окончании блистательного похода, он заболел. Болезнь выражалась в лихорадке, которая возвращалась к нему каждые четыре дня. Веря, что кипучая военная деятельность избавит его от болезни — он и в самом деле жил только войной, — отец Гиркана, царь Александр, предпринял новый поход. Но это его деяние оказалось последним. Лишь только покинув Иерусалим, во время первого же перехода, он вдруг почувствовал слабость во всем теле, сознание его помутилось и он стал валиться с коня, на руки бросившихся к нему воинов. Он еще что-то пытался сказать, но речь его была бессвязна. Ночью его не стало. Во время похорон люди плакали так, будто потеряли не злого и бессердечного властителя, а доброго и справедливого царя. Если бы усопший мог видеть эти искаженные страданием лица, мог слышать горькие стенания пришедших на погребение людей, он бы, наверное, усмехнулся. Он бы, наверное, подумал, что чем жестче обращаешься с собственным народом, тем сильнее посмертная любовь и дольше память.

Управление Иудеей царь Александр завещал жене. Трудно сказать, почему он обошел сыновей. Но, как бы там ни было, выбор оказался удачным, потому что всем и каждому было известно, что царица Александра не принимала участия в беззакониях и бесчеловечных расправах мужа и даже как могла пыталась смягчить их. Народ был доволен новой царицей, и начало ее правления умиротворило и осчастливило многих.

Гиркан был доволен, кажется, больше всех — страх перед отцом так отравлял его жизнь! Мать была мягкой, доброй, любила и жалела сына, вскоре после воцарения она сделала его первосвященником. Это не удивило никого, но очень удивило самого Гиркана. А еще больше испугало — столь высокий пост плохо совмещался с покоем, которого он так желал.

Когда мать сообщила о своем намерении, он даже заплакал. Она истолковала его слезы по-своему:

— Не благодари меня, сын. Ты старший в роду, и эта честь принадлежит тебе по праву.