По законам Дикого поля

Озера Дикого поля и реки, впадавшие в Волгу, кишели рыбой частиковых пород: сом, сазан, жерех, щука, судак… Рыбу били палками на отмелях, ловили штанами и рубахами с завязанными штанинами и рукавами. Момент – и рыба на столе. Ловили сетями и множеством хитроумных приспособлений. Но в притоки из Волги икряная красная рыба высоко не поднималась. Оттого избалованные изобилием природных даров переселенцы везли икру с Яика. На Яик везли хлеб, мед, товары быта, а с Яика рыбу…

Жили переселенцы преимущественно пастушеством, скотоводством. Пастушество стало главным делом переселенцев Дикого поля на протяжении полутора веков. Пока Россия не встала на Волге твердой ногой, сеять хлеб к тому же было опасно – спелую ниву кочевники могли поджечь, могли потравить конями. Поле уберечь труднее, чем подвижное стадо.

За полтора столетия у здешних русичей выработалось особое уважительное отношение к пастухам. В Диком поле пастух гораздо больше чем просто работник. Кормильцы и воины, отражающие наскоки кочевников, первооткрыватели новых пастбищ, сенокосов, а еще охотники, кузнецы и врачеватели всякой живности и, конечно, поэты Поля, сложившие много песен. Они обустроили первые селенья и поставили на пустынной дороге с Волги на Яик первые постоялые дворы, называемые уметами. Они терпели зной и мошку летом. А зимой отыскивали малоснежные места для скота, охраняли от волчьих зубов и покраж кочевников. Легко одетые привычно сносили холод и голод. Случалось спали в снегу.

С них начинала развиваться первейшая российская скотоводческая промышленность, конезаводы, салотопенные заводы, самое большое в мире производство сала от курдючных овец.

Овечьих пастухов в поле звали малоросским словом чабан. Овец они гнали криками – чаба! чаба!

А чаще всего здешних пастухов называли табунщиками. Это название прижилось к пастухам в большей мере в безлесых районах Дикого поля, где гуляли большие табуны лошадей. С ростом земледелия и перевозок в пустынных местах лошадей требовалось все больше. Табунщики поставляли наилучших, самых выносливых и неприхотливых, хорошо объезженных скакунов. Покупателям перегоняли лошадей за сотни верст.

Предания о лихих наездниках, не расставшихся с оружием, передавались от отца к сыну и служили примером для новых поколений. Табунщики не носили шпор и в отличие от казаков даже плетью пользовались редко. Они сливались с конем в единое целое, столь вышколены и великолепны их скакуны.

Трудами звероловов-промышленников, пастухов и табунщиков начинала создаваться крупнейшая хлебная житница России.

В бочке возле колодца Максим зачерпнул пригоршню воды, умыл почернелое от загара лицо. Он припомнил недавнюю встречу с пегим жеребцом-красавцем. Одичавшая животина подпустила хозяина не ближе чем на тридцать саженей. Легконогий жеребец развернулся и пошел… а за ним весь косяк, кобылицы с жеребятами.

Время объездки еще не пришло. Максим чему-то одобрительно улыбнулся. Всему свой срок. Табунщики были отличными наездниками, с детства учились объезжать лошадей. Только рожденные в седле кочевники могли состязаться с ними в верховой езде.

Во двор вышли сыновья Максима, такие же плечистые и темноволосые, как и он. За ними показалась жена и одна из дочерей с берестяными подойниками [8]. Мать семейства Прасковья имела волосы цвета спелого ковыля – бело-матовые. И дочери все как одна пошли в мать. Особенно выгодно волосы оттеняли загорелые лица дочерей.

Но вот коровы подоены, напоены, выпущены во двор…

В избе в красном углу под иконой накрыт стол. Вся семья в сборе. Только нет младшей Матрены, по-домашнему – Моти.

– Девки после завтрака на прополку льна, – определил Максим. – Мужики с матерью на сенокос. И Мотю возьмем. Во время косьбы хорошо спивает, сил придает. Возьмем? Да где она? Спит как филин на заре.

– Нету ее, – ответила старшая сестра.

– Вчера странники сказывали, опять басурмане в набег идут, – сказала Прасковья. – Схорониться след. Кабы беды не учинили.

– На Яике казаки их перешибут, – был уверен Максим. – И у нас не пустые руки. Отобьемся в случае чего.

Увидев на лице жены несогласие, Максим угрюмо сказал:

– Травы перезреют для косьбы. Зимой без кормов намаемся. Сама знаешь. Где Мотя? Матрена!

– Нету ее, – повторила старшая сестра. – Еще в потемках ушла к овражным родникам собирать лечебные травы. По росе ходит.

– Вся в отца бесшабашная, – проворчала мать. – Ладно бы парень, а то девка.

– Едем без нее, – решил Максим.

Ожидая старших, сыновья Максима устроили во дворе шуточную потасовку, только били не кулаками, а ладонями. Старший, Дружина, и меньшой, Семен, достали кистени – древнее изобретение русских воинов; на деревянной короткой ручке сыромятный ремень с железной пулькой на конце. Умело раскрученная пулька описывала круги и восьмерки со страшной скоростью. Ее удар в голову смертелен. Увлекшись, бойцы пригибались, перекатывались на спине, не давая пуле опуститься. Опасная забава.

Вышедший отец строго сказал:

– В поле накувыркаетесь.

Выехали со двора. Максим с Прасковьей на рыдване [9]. Трое сыновей верхами. На пятерых три ружья да еще у старшего сына за кушак заткнут кремневый пистолет, на казачий манер. В рыдване косы, грабли, и вилы, и кожаный мешок с водой.

3

В светлых предрассветных сумерках сборщица трав срезала стебли длинным охотничьим ножом, выкапывала нужные коренья и тихонько напевала.

К восходу солнца Мотя собрала целую корзину растений. На любом бугре, в любом овражке сборщица отличала и могла отыскать две сотни разных трав. Но иные попадались тут и там, а другие встречались редко. Пора собираться домой. Но азарт охотника переселил. Редкие травы в нужной поре спелости в этот день, казалось, сами шли в руки.

Девушка шла и пела то веселые песни, то что-то задумчивое и даже грустное. Раздвигала никем не топтанные травы. С восходом солнца раскрылось множество цветов и степь полыхнула обилием красок… к чему нельзя привыкнуть.

Степи Среднего Поволжья, в отличие от засушливых южных степеней, цвели и благоухали все лето. Вначале цвели одни цветы, потом приходила пора других. Отцветали эти, а степь опять нарядная, только цвет другой. На смену желтому цвету приходили белый и розовый. А то зацветал цикорий, по-местному петровы батоги, и степь источала нежно-голубое сияние. И так до глубокой осени.

Степь пестра и неоднородна. В этом углу пушится розовый клевер, а в тридцати саженях стеной торчат фиолетовые головки дикого чеснока. Далее белый ковер улыбчивой ромашки и тысячелистника, а с другого бока плоского невысокого холма царство девясила и зверобоя. А дальше опять смешение всех цветов и красок. Даже после цветения некоторые травы оживляли степь. Летом и ближе к осени ветер перекатывал причудливые скатыши невесомого белого ковыля к оврагам и камышовым озерам.

Степи в бассейне рек Сок, Самара и далее почти до Большого Иргиза перемежались лесами и рощами, множеством ручьев, речек, озер и оврагов. В каждом месте – на каменистом холме и топкой луговине, на опушке леса и на заросшем песчаном бархане – встречалось преобладание своей травы. Сотни видов. Названия и свойства их крестьянские дети знали сызмальства. У каких коренья и стебли можно есть, а какими можно лечиться. Среди домашних лекарей встречались особо знающие, способные почувствовать траву. Слава о них бежала далеко…

Мотя сняла платок, завязанный на затылке, стала складывать туда пучки трав. Каждый пучок заплетен, перевязан былинкой, не рассыпался и не смешивался с другими.

Солнце на горизонте поднялось из предрассветной дымки. Красный диск стал ослепительно желтым. Степь, ограниченная лесом и далекими холмами, по-местному – дол, осветилась ярким светом. Мириады полевых цветов раскрылись и повернулись в сторону светила. Второе утреннее пробуждение дола сияло не только многоцветьем трав, но и жемчужными блестками росы.