Француз

Едва только Тихонов проводил гостей, как к нему во двор вошла страшно высокая и худая старуха, одетая как монахиня, но повязанная черным платком так, что видны были только два больших глаза, длинный нос и толстые губы. Лоб до бровей, подбородок и щеки были закрыты.

— Ты купец Тихонов? — спросила она, войдя и увидя хозяина.

— Я, — отозвался старик.

И его покоробило от лица и чепца этой крючконосой старухи.

— Прочишь сынка женить?..

— Да.

— Худое дело надумал. Быть беде! Быть бедам!.. А пуще всего Макару… Ой, Макару худо! Ой, худо!..

— Да ты кто ж такая? Чего каркаешь?

— Я Соломонидушка. Мое дело упредить…

И старуха повернулась и вышла со двора… Тихонов стоял смущенный. Он слыхал про юродивую Соломонидушку.

III

Хренов был известен в Москве как богатый фабрикант, фабрика которого на Девичьем поле высилась близ Москвы-реки, в начале ее колена под Воробьевыми горами. Но этот именитый Хренов был одинокий старик — Евграф Прокофьевич Хренов, старший брат отца красавицы, полюбившейся Макару.

Вся семья его жила у брата-фабриканта. Сам же Ермолай Прокофьевич Хренов был только торговец и хозяин большой лавки близ Тверской, в Охотном ряду, бакалейных и москательных товаров, но, кроме того, имел еще и ренсковый погреб.

Всей торговлей заведовал, однако, его женатый сын Антон, а сам Хренов был занят иным делом. Каким именно — было просто загадкой не только для знакомых, но даже и для семейных. Известно или видимо наглядно было только одно: что Хренов наживается все сильнее. То он новую аренду возьмет, за городом землю наймет и огород заведет, то пустопорожнее место в городе купит и чрез полгода строить начнет дом, то хороший доходный дом купит в рассрочку и на хорошем месте. Наконец, бывало, вдруг наведет к себе во двор дюжину лошадей, а там тотчас же на конной продаст всех в один день, и не по дорогой цене; а сам рад, будто кони ему самому даром достались.

И вечно Хренов хлопотал, уходил из дому с шести часов утра, ворочался к обеду и, отдохнув часок на постели, опять исчезал до сумерек.

Иногда и вечером не бывало его дома. Но где пропадал хозяин, не было известно ни его жене, Марье Антоновне, ни детям. Даже старик Евграф Прокофьич, вечно лежавший в постели от всяких болестей, тоже не знал ничего.

Жена Ермолая Прокофьевича, очень дородная и ленивая пятидесятилетняя женщина, не любопытствовала узнать, что творит благоверный.

У нее были свои особые три утехи в жизни: самоварчик, кот Васька и карты. Купчиха проводила весь день за чаепитием со своими приятельницами и любимицами, которых было много. В числе, однако, разных гостей, ее навещавших, были и «шатуньи». Так называл Хренов некоторых женщин, которых заставал у жены. Тут были, помимо купчих и мещанок, монахини, причетницы, просвирни, знахарки, гадалки, дворянские приживалки попроще, одна девка-арапка одной княгини московской и, наконец, одна монастырская приживалка из-под Симонова монастыря — Соломонидушка. Впрочем, эту последнюю сам Хренов удостаивал приветствия, когда находил у жены, так как семидесятилетняя страшно высокая и худая старуха была очень известна. Для одних она была святой женщиной, для других — блаженной и юродивой.

В этой разношерстной компании, угощая ее чаем, и проводила весь свой день Марья Антоновна.

Когда днем не бывало никого, она беседовала со своим любимцем, темно-серым котом по имени Салтан. Вечером же неизменно бывали три-четыре гостьи и шла игра в карты на грецкие орехи и шепталу.

У сына Антона дела было много, на нем лежала вся ответственность по торговле и даже порядки и хозяйство в доме, с которым не могла справиться его жена и по молодости, и по малому разуму.

Две дочери Хреновых, Софья и Ольга, были баловнями отца, ничего не делали, ничем не занимались, только озабочивались нарядами и хождением в гости.

Обе девушки были чрезвычайно красивы собой, в особенности Софья. Они были почти всем известны в Москве своим отчасти не русским, а будто цыганским типом.

Обе стройные и высокие, смуглые, черноволосые и черноокие и обе равно смелые во всем, равно гордые своей красотой и мечтающие замужеством выйти из лавочниц.

В кого уродились обе девушки — было удивительно. Хренов был скорее дурен собой: маленький, толстый, с брюшком, русый и курносый; и только энергичный человек — не по телосложению, и умный — конечно, не по взгляду подслеповатых и небольших серых глаз. Сама Хренова тоже никогда красивой и умной не была. И только волосы свои черные передала дочерям.

Ее портретом был сын, некрасивый и не особенно острый Антон.

Между тем две красавицы девицы были не выродками, не приемышами, найденышами или подкидышами, как называл их шутя Хренов, когда ласкал своих любимиц.

Он один знал и понимал, откуда у него такие дочери, на которых прохожие заглядываются. Сказать это жене — она обидится, сказать знакомым — не поймут.

Дело в том, что Марья Антоновна, его жена, была дочерью ключницы из дома графа Разумовского. Эта ключница езжала с графом и в заграничные пределы, замужем никогда не была, а между тем у нее явилась вдруг дочь… якобы приемная.

И когда Хренов женился на Маше, русской девице и орлицом, и повадкой, то узнал, что отцом Маши был камердинер графа, чернобровый красавец, ни слова не говоривший по-русски, вывезенный из чужих краев, обещавший жениться на ключнице и затем исчезнувший из дома графа и из Москвы.

Кто он был, какой нации — Хренову не удалось разузнать от своей тещи, не любившей про него вспоминать. Жена его обижалась, когда Хренов заговаривал об ее отце, тальянце или гишпанце. Случалось Марье Антоновне иногда плакать по целому дню, когда муж напоминал, что она неведомо от какого нехристя родилась.

Но про себя Хренов думал и говорил:

— И слава Богу, что так… Оттуда и красавицы мои Софьюшка и Олюшка. Они обе в незнаемого дедушку своего… Это мне и сам его превосходительство генерал Глебов разъяснил, а он человек начитанный и умный. Да и я смекаю, что это так на свете должно быть.

Вернувшись от миллионера, Хренов тотчас залег спать, ни слова не сказав ни о чем ни жене, ни детям.

«Утро вечера мудренее! — решил он. — Да и розог пошлю купить и прикажу в сенях разложить… Их вид свое действие будет иметь. Обещаюсь даже всех перепороть от самой Марьи Антоновны и до батрака Авдея, не токмо строптивую дочь. Шутка ли — потерять бешеные тысячи прихотника Живова?! А он не обманет. Он на эти турусы мастер. Про него и не этакое рассказывают. Он в печке сжег тридцать тысяч. Сказывают, что сидел да швырял и приговаривал: «Вот сжечь сожгу, а тебе за подряд не заплачу. Иди, жалуйся! Я судей закуплю. Сто тысяч не пожалею».

И, рассказывая себе этот анекдот про богача, Хренов сладко заснул, а наутро поднялся решительный, суровый и кликнул всех чад, домочадцев и прислугу в большую столовую.

Здесь Ермолай Прокофьевич объяснил кратко, что решил бесповоротно и неотложно выдать дочь замуж за комиссариатского провинциального секретаря Макара Тихоновича Тихонова. Его на то отцова воля. Если же кто станет ему перечить, то он всякого и всякую сопротивляющихся ему начнет сечь. И будет длиться в доме всеобщая порка до тех пор, пока главная виновница не согласится на брак и не избавит всех от похмелья в чужом пиру.

Все ахнули, оторопели и стали истуканами, а Софья вскрикнула и повалилась без чувств на диван.

— Ну ладно! Я по делам, — отозвался Хренов. — А вы тут рассудите сообща. Даю сроку до завтрашнего утра. А ты, Антон, все-таки сегодня распорядись, прикажи на рубль розог купить.

Хотя и велики были деньги, которые теперь обещал бросить богач Живов на свою прихоть, но Хренов, быть может, в иное время и не согласился бы продать свою красавицу дочь. Он был тоже честолюбив и тоже мечтал о браке дочерей с дворянами или с офицерами. «Бывали примеры!»

Но дело было в том, что аферист-купец в это время тревожился из-за одного дела, которое лезло в руки.