Над Кубанью зори полыхают

Толкая друг друга, толпа солдат и мешочников ринулась к горящему заводу.

— Спирт погибает! Слыхал, Ибрагим? Спасать спирт надо! — крикнул Пашка.

Ибрагим передёрнул острыми плечами:

— Э, зачем тебе спирт? Кто спирт пьёт, бывает дурной, как ишак…

Друзья вышли на перрон как раз в тот момент, когда на первом пути остановилось два состава с украинскими анархистами. Обвешанные пулемётными лентами и гранатами, в матросских тельняшках и в самых причудливых костюмах, анархисты с криком выскочили из вагонов и тоже ринулись к заводу. Крик, ругань, выстрелы совсем ошеломили ребят. Пашку кто‑то крепко схватил сзади за сумку и потащил к вагону. Ибрагим не отставал от него. Пашка плаксиво скулил:

— Ну чего, чего пристал? Мы побирушки. То лира у меня в мешке… Видишь, ручка торчит…

— Ха–ха–ха! — захохотал тащивший его дюжий парень. — Иди, иди! Братишки, лирника нашёл!

Пашку и Ибрагима втолкнули в вагон.

— А ну доставай свою музыку! Играй!

Пашка сверкнул маленькими острыми глазками, приладил лиру и быстро стал вертеть ручку. И когда незатейливый инструмент зазвенел и зашипел, Пашка бойко запел плясовую:

— Трунды баба, трунды дед…

Подвыпившие анархисты пустились в пляс. Пашка играл и пел до пота. Потом ребят накормили и строго-настрого запретили выходить из вагона. Когда Пашка освоился, он спросил одного, на вид самого добродушного анархиста, не знает ли он, где находится фронт красных и как туда попасть.

— А мы тоже красные, — прохрипел анархист, —вернее, темно–вишнёвые! Записывайтесь к нам, хлопцы, не прошибёте!

— Да мы богатые! — захохотал длинный, как жердь, парень в драных шароварах и новеньком английском френче. — Вон какие богатые — подбираем по пути всё, что плохо лежит!

Поезд, набирая скорость, мчался по кубанской степи, минуя станции и полустанки.

— Да–а! Скоро будет Армавир. А в Армавире Советы для нас берегут два вагона золотой казны. Вот тут-то мы поживимся! — прогудел кто‑то.

Пашка поманил Ибрагима в дальний угол вагона и прошептал:

— Понял, братан, к кому мы попали? К ворам–разбойникам! Надо смываться!

Ибрагим кивнул головой.

Не доезжая до какой‑то станции, поезд резко затормозил: семафор был закрыт. В вагонах поднялся невообразимый шум. Анархисты кричали, ругались, бряцали оружием. Потом, стреляя в воздух, они посыпались из вагонов и помчались к станции.

Пашка подхватил свою сумку с лирой и прошептал Ибрагиму:

— Пошли!

Он прыгнул вниз и покатился кувырком в глубокий кювет. Ибрагим скатился за ним.

Выбравшись из зарослей колючего кустарника, они бросились в придорожный лесок.

— Фу! Кажись, выбрались! — обрадовался Пашка.

Поезд с анархистами подтягивался к станции, где грохотала перестрелка и взрывались гранаты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В июне 1918 года полк, где служил Митька Заводное, был направлен на Кубань в помощь Деникину для борьбы с красными. Командование полка не скупилось на выдумки, расписывая ужасы террора красных. Казаки гневно сжимали рукоятки шашек и с тревогой думали о своих близких.

Тяжело поскрипывая осями, звеня буферами, длинный состав подкатил к станции Порт–Петровск [12]. Казаки выпрыгивали из вагонов ещё до остановки, бежали за кипятком, а то и так — старались размять отёкшие ноги.

На вокзале, как и повсюду, царила суета и неразбериха. Среди множества разного люда трудно было отличить посланцев большевиков из Второго Кубанского революционного отряда. Они были направлены в Порт-Петровск Серго Орджоникидзе для встречи казачьего эшелона. Одни из них были одеты в выгоревшее солдатское обмундирование, другие — в казачью форму.

Смешавшись с прибывшими казаками, посланцы большевиков вскоре оказались в теплушках и завязали разговоры о кубанских станицах, о делах большевиков.

Митька Заводнов, долго вглядывался в дюжего, чуть сутулившегося казака. Что‑то знакомое виделось ему в этом человеке, неторопливо беседующем с его однополчанами. Митька подался чуть вперёд.

— Мать честная! — воскликнул он. — Шелухин! Здорово, дядя Петро, ты откуда взялся? Вот встреча‑то! Такое и во сне не приснится.

— Как откуда? Ясно, из Петровска. Домой еду после излечения, — проговорил Петро и сжал в объятиях Митьку.

— Дома‑то как — все живы?

— Живы, — не спеша отвечал Петро. — Имею такую весть из Ново–Троицкой. И твои все живы, слава богу!

Их окружили казаки.

— Из какой станицы?

— Ново–Троицкой!

— Я тоже из тех мест. Из Прочноокопской! Значит, соседи, — встрепенулся рыжий бородач, сидящий в дверях теплушки. — Ну, как там? Говорят, большевики семьи наши порешили, хозяйство растаскивают?

Вопрос он задал небрежно, будто шутя, но в глазах таилась тревога.

Петро медленно достал кисет с махоркой и, усевшись на корточки, предложил закурить.

Казаки жадно вглядывались в спокойное лицо Петра. А тот закурил, затянулся, выпустил струйки дыма из широких ноздрей, улыбнулся и ясным взглядом окинул всех.

— Это же хто вам, братцы, такой чепухи напорол? В станицах все на месте. И семей ваших никто не трогал и хозяйство тоже. Ну, не без того, чтобы кое–кому не утереть нос! Вот у нас есть такой богатей — Иван Шкурников. Как услыхал он, что кусочек земли, эдак десятин в тысячу, придётся в пользу малоземельных отдать, так сам не свой стал и заголосил: «Караул! Ратуйте, добрые люди, погибаем! Грабят! Земля‑то завоёванная потом и кровью!» А по станице всем известно, какой он завоеватель. Вон Митрий Заводное не даст соврать! Землицу‑то заграбастал за недоимки у бедных казаков. Вот такие на большевистскую власть в обиде. А у помещика Николаенко, того, что усадьба за Кубанью, — скобелевцы две тысячи десятин забрали в пользу бедняков. Говорят, Николаенко оттого животом заболел. Несет его день и ночь.

— Га–га–га! Тут заболеешь! Да это же, братцы, на целый хутор земли! Две тысячи десятин кубанского чернозёма! — наперебой зашумели в вагоне.

— Ну, а гурты у Шкуриикова тоже забрали? — со скрытой тревогой спросил Митрий.

I — Нет, до скота дело не дошло, — спокойно ответил Петро. — Землю решили разделить между малоземельными и иногородними, а гурты и отары не трогали! Брехать не буду, што не трогали, то не трогали! А тебе, Митрий, и заботы не может быть — вы, Заводновы, сами работящие. — Он улыбнулся. — А вот и я похвастаюсь, братцы, — получил землю, четыре десятины на семью. Засеял. Да все теперь сеют. У нас в станице много хозяйств разорилось за войну. Вот бабы казачки, у которых мужья на фронте, те, бедолаги, ух, и бьются с пахотой, не доведи господи! Новая власть, Советская, значит, им помощь оказывает. Земельные комитеты по станицам организовали, вспашку безлошадным производят, семенами помогли! Так што дело к лучшему пошло!

Никто не перебивал Петра. И для всех то, о чём говорил он, было откровением. А у кого и мелькала думка, не врёт ли этот пришлый казак, то внимание, с каким слушал одностаничника Митрий Заводнов, говорило о том, что знакомый его не из брехливых.

— Ты насчёт баб разъясни нам, — заговорил кто-то. — Сказывают, что красные баб по жеребьёвке разбирают и все прочее, что в дому есть.

Петро рассмеялся.

— По жеребьёвке? Первый раз такое слышу! Кто б на это согласился? А вдруг жребий выпадет на такую холеру, что не дай бог!

Казаки тоже захохотали. Но тот, кто спросил о бабах, опять задал вопрос:

— Говорят, братоубийственная война началась на Кубани?

— Война? — суровая чёрточка прорезалась между бровями Шелухина. — Да, война уже началась, гражданская война. Белые пытаются Кубань захватить, а всякие иностранцы им в том помогают и под шумок хлеб выгребают. Белые генералы им в помощь несознательных казаков подсылают, тех, которые, значит, против революции и Советской власти. Вот и приходится отстаивать народную власть.

Петро замолк и по привычке стал крутить рыжеватый ус.