Навои

Беннаи, не интересуясь беседой, все внимание обратил на еду. Шихаб-ад-дин, наоборот, даже не взглянул на дастархан. С видом ученого, который один только и может разрешить спор, он безмолвно прислушивался к дискуссии. Но присутствующие обсуждали все новые и новые вопросы, а Шихаб-ад-дин не разжимал губ.

Поэты заговорили об изящной литературе. Кто-то прочитал несколько стихов из игривой музыкальной газели Лутфи и с похвалой отозвался о них. Кто-то похвалил новую мелодичную газель Навои, которую распевал весь Герат.

Шихаб-ад-дин широко открыл рот и зевнул.

— Мы не знаем, каково будущее тюркской поэзии, — заговорил он с усмешкой, поглаживая свою холеную, начинающую уже седеть бороду. — Во всяком случае, я не вижу большого смысла в деятельности некоторых поэтов на этом поприще. Черепок битого горшка и бадахшанский рубин — не одно и то же.

— Но, господин, — возразил ему скромный, похожий на дервиша Хасан Ардашир, — красноречие и совершенство тюркского языка проявились яснее солнца в газелях почтенного Лутфи и особенно господина Алишера. Волшебные звуки этого нового инструмента повергают в изумление пишущих по-персидски. Люди, одаренные вкусом и разумом, не могут отрицать эту истину.

— Язык Фирдоуси и Низами по самой своей сущности создан для вдохновения и поэзии. Об этом свидетельствует вся история прошлого, — весь мир восхищается их стихами. Впрочем, это утверждение никогда не нуждалось в доказательстве, — надменно заявил Шихаб-ад-дин.

Глаза Беннаи заискрились насмешкой. Он поднял голову в безобразно намотанном тюрбане.

— Великие господа, — обратился он к собранию, тщательно подбирая слова, — вам всем случалось проходить по улице наших искусных кузнецов, позади Чорсу. Каждый удар молота, словно гвоздь, впивался вам в уши. Когда я слушаю тюркские газели, то испытываю те же страдания.

Заклятый враг тюркского языка, Беннаи всегда говорил о тюркской поэзии в таком тоне, так что все слушали его с улыбкой, не придавая значения его словам. От него ожидали еще более грубых и неприличных выходок. Подобно другим ученым и поэтам Хорасана и Мавераннахра, девять десятых присутствующих были поклонниками персидского; тюркский язык, по их мнению, не годился для поэзии. Убеждение, что персидский язык — самый красивый, богатый и нежный язык в мире, впиталось в их кровь. Даже Султанмурад, который ставил газели Навои выше произведений любого персидского поэта и ярко чувствовал в звуках саза [70] Алишера музыку родного наречия, — и тот, когда брал в руки перо, невольно обращался к персидскому или арабскому языку.

Недавно приехавший в Герат и еще недостаточно знакомый с произведениями Навои, ученый Мадер-заде-и-мулла-Осман брезгливо взглянул на Беннаи, заискивающе поглядывавшего по сторонам, как бы ища в глазах присутствующих одобрения, и спросил, обращаясь к Навои:

— Господин Алишер, вы — двуязычный поэт. Кто любезнее вашему сердцу — Фани или Навои?

— Говоря по правде, — ответил серьезно Навои — нашему сердцу любезнее родной язык, а значит а Навои.

— Почему? — поспешно спросил мулла Мадер-заде. Фани лучше, Фани! — закричал Беннаи, роняя изо рта куски пищи.

Навои бросил на Беннаи насмешливый взгляд.

— Мы никогда не отрицали красоту и силу произведений, созданных на персидском языке. С самого раннего возраста мы писали также и по-персидски. Однако мы I детства заключили в свое сердце наш родной язык и сохраним эту любовь до самой кончины. В городах, в деревнях, I степях и горах живут наши земляки, наши родичи и соплеменники; них свой ум, свой вкус, свои понятия. И мы пишем на языке нашего родного народа, — чтобы его сердце наполнилось цветами мысли; мы поем на тюркские напевы, чтобы пришла в волнение душа народа. Да будет и наш народ в ряду других народов счастливым хозяином в саду слова. До настоящего времени никто не уделял внимания сущности нашего языка, и его жемчужины, затмевающие звезды, остаются еще сокрытыми. Наши молодые поэты, в поисках более легкого пути, пишут только по-персидски, не замечая, что в родном языке есть множество слов и форм, выражающих тончайшие движения души. Пусть похваляются ираноязычные, — красота и богатство нашего языка все же заставят их умолкнуть.

Навои говорил с большим воодушевлением и с глубокой печалью. Он кончил, но гости, словно зачарованные, молчали, не отрывая от него глаз. Даже Беннаи, всегда резкий на язык, не осмелился произнести новую остроту, готовую сорваться с его губ. Стоит ли восхвалять красоту и сладость персидского языка перед Навои, который сам создал такие удивительные стихи на этом языке!

Хасан Ардашир поддержал Навои. После него Султанмурад на нескольких примерах доказал, что тюркские стихи ничуть не уступают произведениям великих персидских поэтов в красочности и тонкости мысли.

— Великий мастер персидской поэзии Джами, — закончил Султанмурад, — испытывает на себе очарование тюркских стихов. Он уделяет много внимания нашему языку и пленен им.

Чтобы предотвратить обострение спора и придать беседе более мирный характер, Навои искусно переменил тему разговора.

Он начал рассказывать занимательную историю о «мнимом каландаре».. Навои знал бесчисленное количество таких рассказов. Происшествия обыденной жизни давали ему материал для веселых анекдотов и назидательных притч. Он так живо и тепло их рассказывал, что все слушали с глубоким интересом.

Мударрис Фасых-ад-дин рассказал случай из жизни суфиев: ученый врач вспомнил легенду про Ибн-Сину Султанмурад — веселый анекдот об Искандере Двурогом, очень понравившийся Навои. Посыпались анекдоты и рассказы, один другого живее и интереснее. В зале то в дело раздавался громкий хохот.

После полуночи, когда гости начали расходиться, Навои задержал Султанмурада.

— Что вы скажете, если я предложу вам читать лекции в одном из медресе?

Султанмурад растерялся.

— Быть может, еще не пришло время для этого, — неуверенно произнес он.

— Самые способные студенты Герата желают учиться у вас.

— Если вы считаете это своевременным, то я не смею возражать, — сказал Султанмурад потупившись.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Навои. — В ближайшие дни ждите назначения. Скажу вам одно: отдайтесь целиком работе, влагайте в сердца ваших учеников, любовь к науке, не продавайте знаний за власть и богатство. Сердце человека должно быть чистым. Давайте людям знания, старайтесь расширить науку размышлением и исследованием. Наука — не мертвое сокровище; это живое дерево. Надо, чтобы оно росло, расцветало, приносило плоды!

— Ваш покорный слуга только ради этого и живет, — взволнованно сказал Султанмурад.

После утренней молитвы Навои позавтракал со своими приближенными. Отдав распоряжения слугам, поэт отправился в Баг-и-Заган.

Сад окутан облаками. Печальная красота цветников и аллей, освещенных холодными лучами солнца, зеркальная гладь прудов, покрытых тонким темно-синим льдом, невольно привлекали взор. Подойдя к сорокаколонному дворцу, Навои заявил величественному Ишик-ага в парчовом халате, что желает пройти к султану. Ишик-ага тотчас же скрылся; заставив довольно долго ждать себя, он вышел и указал на одну из покрытых позолотой дверей, ведших в круглую прихожую. Из прихожей Навои прошел в небольшую четырехугольную комнату, стены которой были обтянуты темно-красным разрисованным шелком. Поэт отвесил поклон Хусейну Байкаре, восседавшему на груде шитых золотом подушек, и сел. Он несколько дней не видел султана, поэтому подробно доложил ему о важных — государственных мероприятиях, осуществленных за это время. Хусейн Байкара заговорил об Ираке. Навои посоветовал послать туда верных людей, чтобы собрать сведения о политических настроениях, царящих в этой провинции. Это предложение понравилось султану. Он также спросил у Навои, кого назначить на место недавно скончавшегося гератского казня. Поэт подчеркнул значение этой должности в народной жизни и назвал имена нескольких ученых, основательно изучивших шариат и пользовавшихся в народе хорошей славой.