Последние Горбатовы

Груня взглянула на него и сказала:

— Что с вами? Отчего вы вдруг стали такой?

Он пристально посмотрел ей в глаза и ответил:

— Я вернулся к вам сегодня для того, чтобы спросить вас, что такое значил этот странный прием, который вы сделали мне и сестре?

Она на мгновение смутилась. Но вот по ее лицу мелькнуло какое-то странное и почти злое выражение.

— Какой прием? О чем вы говорите? Я не понимаю… Разве я сделала какую-нибудь неловкость? Вы меня пугаете…

— Не говорите со мной таким тоном, вы очень хорошо знаете, что я хочу сказать.

— Не знаю…

— Нет, хорошо знаете.

Его голос поднялся, в нем прозвучала строгая нота, и он глядел на Груню твердо и пристально.

— Да что же я, наконец, такое сделала? Я была очень благодарна Марье Сергеевне и, насколько умею, старалась показать это.

— Это очень, очень дурно с вашей стороны, — сказал он. — Зачем вы приняли этот тон, неестественный и странный? Зачем вы были не собою? Зачем вам понадобилась эта роль?

Она ничего не ответила, глаза ее опустились.

— Груня, — говорил он, — я вовсе не хочу проповедовать вам христианские добродетели, но мне очень тяжело видеть вас не такою, какой вы мне показались, какой я вас считал…

— Вы меня совсем не знаете, Владимир Сергеевич, если вы, по доброте вашей, сочли меня хорошей, то ошиблись — вот и все.

— Это совсем, совсем не то!.. — раздражительно воскликнул он. — Ни меня, ни мою сестру, — она приехала к вам с самыми лучшими намерениями — вы не должны были обижать — не за что, Груня.

Слезинка скатилась из-под ее опущенных ресниц.

— Чего же вы от меня хотите? — как-то робко и нерешительно прошептала она.

— Объясните, зачем это вам нужно было, что это значит?

— Я не могу объяснить! — мучительно проговорила она.

И вдруг подняла на него такой странный, молящий, грустный и нежный взгляд, что его раздражение мгновенно упало и он почувствовал к ней безумную любовь и жалость.

— Не могу объяснить, — повторила она, — на меня такое находит, и я уже не владею собою… Да оно и лучше: между мною и Марьей Сергеевной нет и не может быть ничего общего… Что она добрая и прекрасная девушка — это я поняла, увидела с первого взгляда… Почем вы знаете, может быть, я полюбила ее сегодня!.. Да, я вот ее полюбила… я долго, долго о ней думала… она так мне и представляется… Какие у нее славные глаза!.. Мне так хотелось поцеловать ее… но нам незачем быть знакомыми… и почем знать, может быть, сама она когда-нибудь раскаялась бы в своей доброте относительно меня… Да, так лучше, лучше!.. Да и вы, Владимир Сергеевич, оставьте меня, все это напрасно… напрасно мы встретились с вами… оставьте меня, прошу вас…

— Груня, ведь вы знаете, что я не могу вас оставить!.. — страстно прошептал он, схватил ее руку и прижал к губам своим.

Она не отняла руки. Она вся вздрогнула, из глаз ее так и капали тихие слезы.

В зальце послышались тяжелые шаги Кондрата Кузьмича.

XXI. ОПАСНОСТЬ

Кондрат Кузьмич имел теперь обычай ежедневно перед отходом ко сну отправляться в кухню. К этому времени, то есть к исходу десятого часа, Настасьюшка, справив все дела, прибрав и вычистив посуду, ожидала его, сидя перед наплывавшей сальной свечкой за большим кухонным столом, старым-престарым, давным-давно носившим на себе следы зарубин, но всегда тщательно вымытым.

При входе Кондрата Кузьмича она снимала нагар со свечи, подставляла ему стул, а сама становилась возле него с замасленной хозяйской книжкой в руках.

Кондрат Кузьмич усаживался, медленно набивал в обе ноздри табак, долго и громко сморкался, затем надевал на кончик носа свои круглые серебряные очки и приговаривал:

— Ну!

Настасьюшка подавала ему книжку и сдачу с полученных накануне денег. Проверив счета и выслушав объяснения, почему, например, яйца дороже, чем на прошлой неделе, он неизменно спрашивал:

— Ну, а что же на завтра ты будешь готовить?

И получал неизменный ответ:

— Что прикажете.

— Ах, мать моя, что прикажу, что прикажу; а ты сама разве придумать не можешь?

Настасьюшка начинала придумывать. Кондрат Кузьмич в большинстве случаев соглашался с ее мнением и одобрял ее меню.

Обед заказан, деньги выданы, но он не уходил. Начинался, так сказать, второй период вечернего заседания. Настасьюшка приступала к докладу различных новостей, происшествий дня и слухов, носившихся в квартале. Она работала весь день в кухне, к ней редко кто заглядывал из посторонних, но запас ее сведений, и притом самых свежих, никогда не истощался. Она получала их по утрам, отправляясь закупать провизию и неизбежно заходя в свой клуб, то есть овощную лавку, или «авошенную», как она выражалась.

Кондрат Кузьмич, дожив теперь восьмой десяток и очутившись в одиночестве, значительно изменился. Прежде, бывало, ему дела никакого не было до всех этих кухонных сплетен, и он частенько накидывался на покойницу Олимпиаду Петровну за ее многословие и праздное любопытство; теперь же, сам того не замечая, он впал в тот же грех и хотя, по-видимому, и не вызывал докладов Настасьюшки, и сам ее никогда ни о чем не расспрашивал, но слушал ее внимательно.

Эти доклады незаметно превратились для него просто в ежедневную потребность. Потребность эта у них была обоюдная. Она привыкла докладывать «муме», «мумы» не стало — она докладывала «коршуну». Она говорила по своему обыкновению очень скоро, часто переходя в таинственный тон и понижала голос, забывая про глухоту Кондрата Кузьмича.

Он ничего не слышал и то и дело останавливал ее вопросительным и суровым: «А?», в котором, однако, слышалось большое любопытство и нетерпение.

В течение получаса, а иногда и больше из соседней комнаты только и можно было слышать:

— Шу… шу… шу…

— А?

И опять:

— Шу… шу… шу…

— А?

На этот раз, решив вопрос о завтрашнем обеде, Настасьюшка тоже приступила к беседе; но она забыла, по-видимому, все новости квартала, ее мысли были заняты другим.

— Никак барышня наша на боковую уже отправилась? Что-то не слыхать ее, — спросила она «коршуна».

Он расслышал и ответил:

— Простилась, ушла, заперлась…

— Ну что же вы скажете, батюшка Кондрат Кузьмич, — воскликнула Настасьюшка, наклоняясь к самому его уху, — каково Грунюшка поет?.. Ведь соловей, чистый соловей… В жизни ничего такого не слыхала. Ажно до слез…

— Да, поет, хорошо поет! — протянул Кондрат Кузьмич.

— И откуда только голос такой берется? Помните, бывало, пела она, хорошо пела, а все же не так… куда!.. А ведь это ну ровно как и не человек; а уж громко-то, громко, ажно стекла звенели… А комедь как стала представлять — уморушка! На себя совсем непохожа, чисто как в киятре…

— А?

— Чисто, говорю, как в киятре! — прокричала Настасьюшка.

— Так ведь она же и есть актриса! — отозвался Кондрат Кузьмич не без некоторой мрачности.

— Актриса… Грунюшка? — протянула Настасьюшка и покачала головой. — Да я не к тому. А вот что, батюшка Кондрат Кузьмич, что это барин Горбатовский, Владимир Сергеевич, зачастил так?

— А?

— Что это барин, говорю, Горбатовский зачастил так?

Кондрат Кузьмич насупился и молчал.

— Ведь уже заметно становится, — продолжала Настасьюшка, — и нехорошо… долго ли до греха… и у нас в доме.

— А?

— Долго ли, говорю, до греха, и у нас в доме!

— Молчи, дура, не твое это дело! — буркнул Кондрат Кузьмич, забрал со стола свой клетчатый платок и табакерку и, совсем сердитый, вышел из кухни.

— То-то — не твое дело! — проговорила Настасьюшка и долго стояла в раздумье, качая головой.

А Кондрат Кузьмич прошел к себе в спальню, опустился было на колени перед образами, хотел совершить вечернюю молитву, но вдруг поднялся с колен и сел в кресло. Он не мог молиться; если бы кто его увидел, то просто бы испугался — такое у него было свирепое и страшное лицо. Казалось, что седые кусты на бородавках поднялись и неестественно топорщились.