Герой конца века

— Ты?

— Да, я, увидим, чья возьмет… Поверь моему слову, я тебе никогда не лгала, что завтра ты двести рублей от меня получишь, сиди дома и жди.

— Ой ли!

— То-то ой ли.

— Пожалуй, что и так… Потому, если насесть на него, он двести рублей даст… Характеру-то у меня только нет.

— Дурак!

— Опять… Заладила, точно попугай… Может я не хочу тебя в это дело вмешивать.

— Дважды дурак… — хладнокровно отрезала Софья Александровна.

— Хорошо, будь по-твоему… Только чтобы мне двести целиком. Я сам уж тебе дам… Экипироваться надо — обносился.

— Сказано из рук в руки отдам… Чего тут — экипируйся на здоровье, да только одежду не пропей.

— Видит Бог.

Придя к такому соглашению, супруги занялись каждый своим делом.

Софья Александровна зажгла, так как уже начало смеркаться, висевшую над большим столом висячую лампу, одну из тех, которые бывают обыкновенно в портновских мастерских. Лампа осветила всю комнату и при свете ее можно было не только шить за большим столом, но и писать за ломберным, где и поместился Вадим Григорьевич клеить вексель и писать прошение.

Вечер пролетел незаметно. Напились чаю, рано отужинали и легли спать. Вадиму Григорьевичу не спалось, он долго ворочался на своем диване.

На другой день еще задолго до девяти часов утра Корнилий Потапович Алфимов пришел в известный нам низок трактира на Невском.

Проходя по еще пустым комнатам в свой кабинет, он спросил у полового:

— Никто не спрашивал?

— Никто-с.

— Мардарьев не был?

— Никак нет-с.

Войдя в кабинет, он сел на свое обычное место и принялся за поданный ему вчерашний разогретый чай.

Во всех его движениях заметно было нетерпеливое ожидание. Он то и дело смотрел на свою луковицу. Наконец стрелка часов стала уже показывать четверть десятого.

— Что бы это могло значить? — уже вслух произнес Алфимов. В это время половой осторожно отворил дверь кабинета и взглянул в нее.

— Лезь, лезь… — по привычке произнес Корнилий Потапович.

— Там вас женщина какая-то видеть желает.

— Какая такая женщина?

— Не могу знать.

— Пусть лезет.

Половой отворил дверь и пропустил Софью Александровну Мардарьеву, одетую не только довольно чисто, но с претензией на моду. Алфимов уставился на нее своими бегающими глазами.

— Что вам угодно?

— Я Мардарьева, жена Вадима Григорьевича.

— А-а… садитесь. Что же он сам?

— Захворал… Вчера вечером еще здоров был, а сегодня утром головы от подушки поднять не может.

— Вот оно что; бывает, бывает… — покачал головой Алфимов.

— Он вчера склеил вексель, потом подписал прошение, как вы желали, вот и прислал меня с ними к вам.

— Тэк-с… Сам подписал?

— Все прошение его рукою написано.

— Тэк-с… Хоть и не порядок, но ради болезни… Извольте получить деньги. Пожалуйте прошение и документ.

Корнилий Потапович полез в карман сюртука, вытащил бумажник и из объемистой пачки радужных отделил и вынул одну.

— Вам известна сумма — сто.

— Нет, мой муж на это согласиться не может, да и я. Это невозможно.

— Что же… Так зачем же вы пришли? Я ему вчера сказал, не хочет, как хочет.

— Да он меня просил все же зайти вас уведомить, а впрочем, если так, извините за беспокойство.

Мардарьева встала. Все это до того поразило Корнилия Потаповича, что он уронил раскрытый бумажник на стол и сидел, держа в руках радужную.

— Куда же вы, посидите, потолкуем.

— Что же толковать, когда вы говорите: «Не хочет — как хочет». Он не хочет, а главное я не хочу… — продолжая стоять, сказала Софья Александровна.

— Вот оно что… — вслух произнес Алфимов и пристально посмотрел на Мардарьеву. — «Кремень-баба», — пронеслось в его голове вчерашнее определение ее мужем.

Все устроенное им вчера дельце разрушилось, натолкнувшись на этот кремень. Тысячная нажива улыбалась. Приходилось поступиться доходом.

«И зачем я вчера с ним не кончил!..» — пронеслось в уме Корнилия Потаповича.

— Все же садитесь, пожалуйста!.. — вслух обратился он к Мардарьевой.

Та, как бы нехотя, села.

XXIII

«КРЕМЕНЬ-БАБА»

— Так сколько же ваш муж, или собственно вы, хотите с меня взять за этот ничего не стоящий вексель?.. — спросил после некоторой паузы Софью Александровну Корнилий Потапович.

— Если он ничего не стоит, то за него и взять ничего нельзя, так как ничего и не дадут, а если дают, значит он что-нибудь да стоит, а потому и торговаться можно, — отвечала та.

— Правильно, сударыня, рассуждать изволите, правильно… Только может я просто по доброте сердечной мужу вашему помочь пожелал, а векселя мне его и даром не надо, пусть он при нем и остается.

— Ну, в этом-то позвольте мне усомниться, не из таких вы людей, чтобы даром сотнями швырять стали… Не так вы глупы, чтобы это делать, и не так глупа я, чтобы этому поверить…

— И это верно, сударыня, что верно, то верно, видно у нас с вами по пословице: «Нашла коса на камень».

— Кажется…

— Ну, так и будем разговаривать по-хорошему… Чайку не хотите ли, прикажу подать чашечку… Чай хороший, крепкий…

— Благодарствуйте, пила.

— Что же — чай на чай не палка на палку…

— Не люблю я его…

— Чай, кофейничаете?

— Балуюсь…

— Тэк-с…

Корнилий Потапович как бы чувствовал перед собой силу, почти равную, и потому медлил приступить к решительному разговору. Он положил обратно радужную в бумажник, тщательно запрятал его в карман, долил из чайника водой недопитый стакан, взял в руки огрызок сахару и тогда только нерешительно спросил:

— А сколько вы примерно с меня за этот вексель хотите?

— Две тысячи… — не сморгнув глазом, отвечала Софья Александровна.

— Две… тысячи!.. — как-то выкрикнул Корнилий Потапович, точно громом пораженный этой цифрой, и даже выронил из руки огрызок сахару, который упал в стакан с чаем и, ввиду его крайне незначительной величины, быстро растаял.

Алфимов бросился было его вынимать, но опустив два пальца правой руки в стакан, толкнул стакан и пролил чай на сомнительной белизны скатерть.

— Ох, и напугала же ты меня, мать, — заговорил он, вдруг переходя на ты, — я думал, что разговариваю с обстоятельной женщиной, а ты, вишь, какая неладная.

Корнилий Потапович поднял стакан, спасая остатки драгоценной влаги.

— Чем же я неладная? — спросила с усмешкой Мардарьева.

— Как же ты не неладная, такую сумму выговорить, и за что, спрашивается?.. Тебе, видно, муженек-то твой не передавал, какой это вексель… опороченный…

— Знаю, все знаю, только не в векселе тут дело, а в прошении… Видно, понадобилось кому-нибудь досадить Савину, не для себя вы тут хлопочете…

— Ин, будь по-твоему, угадала, что с тобой поделаешь… Умна, бестия. Только ты рассуди, кто же за это две тысячи даст?..

— Могут дать и больше, как кому надо.

— Да ведь ты не знаешь кому надо…

— Не знаю… Вы зато знаете… Вам, значит, и надо…

— Тэк-с, и это правильно. Только уж и запросила ты… Мужу твоему я говорил вчера, что аппетит у него волчий… А ты уж, мать, совсем тигра лютая…

— Да ведь и вы не овца, вас не задерешь…

— Овца, не овца, однако же, задрать ты меня норовишь…

— Ничуть, клочок шерсти ухватить норовлю, да ничего, обрастете.

— Шутница… — несколько успокоившись, сказал Корнилий Потапович. — Нет, ты говори сколько, по-божески?..

— Я сказала.

— Заладила ворона про Якова, одно про всякого… Я тебе говорю, как по-божески…

— Да ваша-то какая цена?..

— Я свою цену еще вчера твоему мужу объявил, ну, для тебя, уж больно ты умна да догадлива, еще столько же добавлю: две сотенных.

— Нет, это не подойдет…

— Не подойдет?.. — удивился Алфимов.

— Нет и разговаривать нечего…

Я пойду. Софья Александровна поднялась со стула.

— Сиди, сиди, куда тебя несет, вот стрекоза, прости, Господи!..

— Чего же так сидеть зря, у меня дома дело есть — работа.