Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — В отличие от меня!

   — Дальше всё зависит от ума и истинных чувствований принцессы. Будем надеяться...

   — ...что императрица обманется в своих ожиданиях.

В убиральную комнату постучал танцмейстер: «Демуазель, поторопитесь убираться на балет!» — Шаги стихли: «А они так накоротке?» — «Кто, Катишь?» — «Её императорское величество и граф. Ведь такие разговоры, будто гневается государыня...» — «На Орловых? Может статься. Но тут граф уезжал в Архипелаг, на войну». — «А с тобой говорил, Таша? Тебе что сказал?» — «Ни словечка. За мной фрейлина Анна Степановна Протасова приезжала. Она же всё время около была. Граф так только — взглядом скользнул. Даже на поклон не ответил. Я до полу присела, а как голову подняла, он уж с кем-то разговаривал». — «А как же костюм твой для комедии? Ты ведь так надеялась». — «О костюме Анна Степановна сказала, мол, всё, что потребуется, она устроит». — «Почему она, Таша?» — «Говорят, Орловым родственница. Будто они её во дворец государыне рекомендовали. С тех пор она от императрицы ни на шаг». — «Близкая ли?» — «Не знаю, Катишь. От рождения её помню, а разговоров никаких. Будто лишнее слово сказать боится».

«Демуазель! На выход! Готовы?» — «Конечно, готовы». — «Вот не судите строго моих маленьких волшебниц, ландграфиня. Сам господин Дидро обещал заняться репертуаром их театра. Нельзя же допустить, чтоб они играли в этих фривольных пьесах. Девочки из родовитых семей». — «О, конечно, ваше величество. Но как вы успеваете заниматься всем, даже воспитанием будущего поколения? Вы удивительная монархиня, ваше величество, и как же я счастлив, что моя дочь имеет возможность слушать ваши наставления, следовать вашему примеру. Насколько я могу понять, наши молодые согласились с нашим выбором». — «И мы не будем откладывать свадьбы, ландграфиня».

Вчера ввечеру цесаревича спросила, как принцесса ему показалась. Целых три — есть из чего выбирать. Да и ландграфиня Каролина ещё собой хороша. Пожал плечами: государыня, я в неловком положении. Почему же? Раз вы их выбрали, тем более в супруги наследнику, значит, хороши. А ты-то сам что думаешь? Опять плечами пожал: в бальной зале бы не заметил... У Павла Петровича, кажется, вкус иной.

Ехали в колясках открытых в Царское Село, он навстречу на рысях. Коня хорошо осадил. Спешился. Всем поклон положенный отдал и к Вильгельмине. Раскраснелся весь. Чуть что не похорошел.

В Царском бал и спектакль моих смолянок. Позвала из свиты ландграфини Давида Гримма, чтобы поблизости устроился. Спросила, любит ли театр. В рассуждения пустился, а как на сцену Катишь Нелидова впорхнула, руками развёл: «Божественно! Таких и на настоящем театре не увидишь!» Велела всем смолянкам на балу остаться, с гостями потанцевать. Ландграфине так и сказала: мои дочери — вон их сколько у меня, одна другой лучше.

В убиральных комнатах у девочек шёпоты, смех. «Катишь, ты была бесподобна!» — «Спасибо тебе, Таша, ты так добра!» — «Нет, правда, Катишь, истинная правда. Вон сколько тебе «браво» кричали. И когда в доме графа Алексея Григорьевича Орлова граф меня к императрице подвёл, так и сказал обо мне: «Мила, а всё не Катенька Нелидова». — «Полно тебе!» — «Правда-правда! А государыня весело так на графа посмотрела и говорит: значит, замес у теста похуже получился. Себя, граф, и вини».

С близкой подругой и то полным голосом не поговоришь — всюду уши: «Демуазель, что за секреты?» Как же не секреты — за каждым словом, улыбкой следить надо. Все осудят, обнесут. С Таши и вовсе глаз не сводят. Сначала придумали в боскетах конфиденции вести. Снова опасность: не видать, кто за кустами спрятаться может. Теперь — только в самых широких аллеях. По крайности, хоть издали надзирателей своих приметишь.

   — Катишь, великий князь снова выбрал тебя для танца.

   — Знаешь, Таша, сама себе не поверила, когда его высочество ко мне шаги направил. И галантно так поклонился: не соблаговолите ли, мадемуазель Нелидофф? Как есть огнём сгорела, даже самой смешно стало. Кругом ведь смотрят — спокойней бы надо. А тут сердце забилось быстро-быстро. Руку его высочеству подаю, а рука дрожит.

   — А говорил что великий князь? Видела, что толковали. Его высочество смеялся.

   — Веришь, сказал, будто я ему покойную графиню Анну Петровну Шереметеву напомнила. Она в комедии «Зенеида» вместе с его высочеством волшебницу представляла. Ещё там графини Дарья и Наталья Чернышевы выступали.

   — Его высочество в спектаклях играл? Поверить невозможно.

   — Не то что играл, а с превеликим, по его словам, удовольствием выступал. Говорил, дня представления дождаться не мог. Знаешь, Таша, раскраснелся весь, на себя непохож стал.

   — Думаешь, нравилась ему покойница?

   — О чём это ты, Таша? Как нравилась? Графиня Шереметева?

   — И что ж тут такого? Что ты вскинулась так, Катишь?

   — Так ведь его высочество дитятей ещё был. Сам признался, лет двенадцать имел — не более.

   — А нам с тобой по тринадцать, забыла?

   — Какое ж сравнение! И потом благородные спектакли ведь в доме у графа Петра Борисовича Шереметева всегда бывали. Каких кто там комедий не представлял!

   — Значит, так-таки его высочество ничего о Анне Петровне не говорил? Совсем ничего?

   — Ну почему же. Сказывал, была она собой не слишком хороша — личико смуглое, глаза небольшие чёрные. Руки ещё — такие тонкие, красивые. И с кем ни заговорит, словно солнышком осветит. Ещё сказывал, со мной сходство имела...

   — Видишь, видишь, Катишь! Может, он и с тобой танцевать начал, что ты ему графиню Шереметеву напомнила.

   — Только потому, думаешь?

   — Да нет же, конечно, нет. Это поначалу, а уж потом и твоим достоинствам меру узнал.

   — Его высочество говорил, будто в «Зенеиде» на четырёх особах, что комедию разыгрывали, одних бриллиантов миллиона на два рублей надето было. От сияния глаза жмурить приходилось. А про Анну Петровну, что девятнадцати лет покойная императрица Елизавета Петровна во фрейлины её пожаловала, а жить в отцовском дому разрешила, не в пример всем.

   — В дому? Быть не может. Никогда о таком отличии не слыхивала. А что же покои её фрейлинские во дворце?

   — Его высочество говорил, пустыми стояли. Графиня в них месяцами не заглядывала. А во дворец часто-часто, чуть не каждый день приезжала. Братец её Николай Петрович с его высочеством вместе воспитывался. Так что виделись они и...

   — Выходит, не зря я тебя спросила.

   — Погоди, Таша, погоди. Ещё его высочество вспоминал, как на придворной карусели, тому лет семь назад, графиня Анна Петровна в римской кадрили отличилась и за то получила золотую медаль со своим именем. Это уж при ныне благополучно царствующей государыне.

   — А теперь и я тебе кое-что расскажу. Была эта карусель в том самом году, когда от великого князя воспитателя его Семёна Порошина с великой конфузней отрешили. Анна Степановна сказывала, будто влюбился Семён Порошин в графиню без памяти да и глупостей всяких то ли наговорил, то ли наделал. Государыня его и уволила. Его высочество от наставника раз и навсегда освободила.

   — Воспитатель, младший офицер и графиня, как можно!

   — Значит, можно. Ещё господин Тауберт Порошина Донкишотом обозвал. За честь ли он графини вступился, не знаю.

   — За графиню вступаться-то что было? Его высочество сказал, будто государыня Анну Петровну в невесты одному из братьев Орловых приуготовляла. Известно, богатства несметные шереметевские. Почему бы ими любимцев не наградить?

   — Какое диво! Всегда так делается. Только ничего с Орловыми не вышло. Другой жених подвернулся.

Никиту Ивановича Панина государыня решила самой богатой невестой наградить.

   — Никиту Ивановича? Так он никак родителю Анны Петровны ровесник.