Красавица и генералы

После этого он попросил стать кучнее, сам стал впереди всех рядом с толстым штабс-капитаном, а усатый мужчина в полувоенном поставил на землю треногу с ящиком, навел окуляр ящика на раненых и быстро закрутил ручку.

- Я скажу, что женюсь на ней, - услышал Макарий неугомонного приятеля. - Скажу, что я единственный сын богатого шахтовладельца. Как думаешь?

- Сперва все же оглуши, - посоветовал Макарий.

- Я же серьезно! - сказал Рогали-Левицкий.

- А кто твой родитель?

- Ветеринар. Тут не похвастаешь.

Макарий стал наблюдать за съемкой фильма. Он понял, что, кажется, обойдется без взрывов, а остальное его мало занимало.

Тем временем перед крыльцом поставили стол, за который сел однорукий, а за его спиной выстроили полукольцом раненых.

- Можно с костылями вот сюда перейти, - попросили Макария и поставили вблизи от однорукого.

Усатый мужчина принялся крутить ручку ящика, однорукий вставил в свой железный протез карандаш и стал что-то строчить на бумаге, раненые заглядывали, толпились позади него, теснили Макария. Вдруг кто-то обнял Макария за плечи. Он повернулся - Рогали-Левицкий.

- Ну подвинься, подвинься же! - глядя в ящик и улыбаясь неподвижными губами, потребовал подпоручик.

- Стоп! - громко крикнул усатый господин. - Попрошу вас отойти!

Рогали-Левицкий продолжал улыбаться и крепче обнял Макария.

- Я вам русским языком говорю! - потребовал усатый. - Вы, вы! С перевязанной головой.

- Я? - спросил Рогали-Левицкий и надел набекрень фуражку. - А так?

- Господи! - не выдержал усатый, глядя на штабного прапорщика. Объясните же ему!

- Пошли вы все в задницу, - сказал Рогали-Левицкий. - Перед вами герой великой войны! Он знаменитый авиатор, сбил тридцать восемь вражеских аэропланов. А я - Рогали-Левицкий. Слыхали про такого?

- Вправду герои? - спросил усатый у прапорщика.

Тот обеспокоенно посмотрел на раненых офицеров, явно не зная, как ответить.

- Ясно, герои, - без всякого выражения подытожил усатый. - Но, к сожалению, я про вас ничего не слыхал.

Рогали-Левицкий дернул Макария за рукав:

- Пошли отсюда!

Макарий пошатнулся, подпрыгнул на здоровой ноге, чтобы устоять. Рогали-Левицкий поддержал его.

- А вы, господин подпоручик, на костылях, останьтесь, - попросил усатый.

- В окопы пожалуйте! - зло сказал Рогали-Левицкий. - В дерьмо! Где артиллеристы-молодцы отрывают нам ноги и руки. Там и покажите нижним чинам эти крючья!.. Идем, Макар, от этих циркачей! - Он снова потянул Макария. Перемышль сдали, из Польши выкатываемся... Тьфу! Приехали они фильму снимать!

Макарий вышел из толпы раненых и сказал толстому доктору, штабс-капитану, что здесь делается что-то не так, зачем вблизи фронта мучить людей видами протезов, кому нужен этот спектакль?!

Доктор оглянулся на прапорщика.

- Это не ваши заботы! - отрубил прапорщик.

- Как не стыдно? - ответил Макарий. - Люди через несколько дней вернутся в окопы... Эти крючья, деревяшки! Негуманно!

- Прекратите! - железным тоном сказал прапорщик.

- Я думаю, господа, раненые уже устали и нуждаются в отдыхе, - произнес доктор. - Весьма сожалею. Вынужден остановить ваши занятия... Лидия Александровна, - обратился он к сестре милосердия, - прошу всех вернуться в палаты.

Вмешательство начальника перевязочного отряда решило спор, хотя прапорщик начал грозить, а усатый мужчина в полувоенной форме перебивал того и просил, обнимая штабс-капитана за плечи, разрешить съемку ради тысяч увечных, которые увидят фильм и воспрянут духом.

- Попрошу вас! - вдруг вскрикнул доктор и затряс указательным пальцем. - Здесь не место представлениям!

- Пойдем, - сказала Лидия Макарию - Приятеля своего зовите. Когда вы успели сбить тридцать восемь аппаратов?

- А вы не знаете?-спросил Рогали-Левицкий - Хотите открою тайну?

- Знаю, знаю! - усмехнулась она.

- Дикость! Азиатчина! - воскликнул усатый. - Я напишу в газеты!

- Нет, вы не знаете, - тоже усмехнулся Лидии Рогали-Левицкий. - В живом существе есть своя тайна. К примеру, хороший конь: сегодня он проскачет как ветер, а завтра у него что-то не так, чемор какой-нибудь приключается. - Он наклонился к ее уху и что-то шепнул.

Лидия отступила от него, вскинула брови и засмеялась, качая рыжеволосой головой.

Рогали-Левицкий стал подниматься на крыльцо. Она повернулась к другим раненым. Макарий понял: у приятеля не получилось. Необычные гости уехали, жизнь перевязочного отряда вернулась в прежнее состояние. С позиций приходили бледные, в окровавленных бинтах солдаты, некоторых привозили на санитарных линейках. Почти все, за исключением совсем тяжелых, радовались передышке, чистым постелям и регулярной кормежке. Поступили двое из роты Рогали-Левицкого, рядовой солдат и прапорщик, командир взвода, недавно прибывший из пополнения. Штукатуров, проведавший солдата, рассказал, как их ранило. Глупее не бывает. Рядовой стоял у бойницы на посту, наблюдал за противником, а прапорщик увидел его, велел вылезть на бруствер, ибо, как он считал, только с бруствера можно что-либо заметить; оба вылезли на бруствер, тут по ним и вдарили.

Что взять с дурачка-прапора, только-только кончившего ускоренный курс училища? Отдать под суд? Пожалеть? Что еще? Но за раздражающим неумением осталось незамеченным, что он тоже встал под пули рядом с нижним чином и что солдат выполнил ошибочную команду, по-мужники веря одетому в офицерский мундир барину. В этом звучал отголосок давних битв и канувшей в Лету старины.

Рогали-Левицкий признался, что он и сам такой же ускоренный полководец. И вообще кадровых офицеров уже редко где найдешь, разве что у Господа в свите средь ангельских чинов. Вот до чего дошли, даже императорскую гвардию бросили на фронт, опору престола. Что ж, вернется ли она обратно?

Глава четвертая

Указка ткнулась в кружочки-крепости Седлец, Ивангород, Осовец, затем в кружочек Варшавы и разом чиркнула сверху вниз, как будто отрезав Литву и царство Польское от России.

Вся западная граница - фронт. Никакого товарооборота через нее быть не может. Через Черное море и проливы - тоже! Ключ от входной двери в чужих руках.

Лишь через Владивосток по тонкой нитке Великого Сибирского пути Россия связана с внешним миром. Да еще в летнюю пору из Архангельска везут по узкоколейке заказы из Англии, Франции, Северо-Американских Штатов, только эта вывозка очень затруднена и приходится по старинке везти на крестьянских телегах.

Иван Платонович Москаль, отчим Виктора, говорит, что нам нельзя выигрывать этой воины, что пусть лучше мы умоемся кровью и поймем, кто привел страну к яме. А как можно слышать такое? Мать сжимается, умоляет его прекратить эти речи; Виктор кричит, что Россия непобедима, что отчим либо сумасшедший, либо немецкий шпион. Зачем же нам терпеть поражение? Зачем сжигать собственный дом?

Однако, говорит Иван Платонович, это не дом, а тюрьма, ее надо сломать.

Еще говорит, что надо построить справедливое общество, такое, чтобы и Миколка, дружок Виктора, стал бы равен Виктору, чтобы не было ни бедных, ни богатых. Вот как раскрылся Иван Платонович!

А мама возьми да спроси его: что делать с тем бедным, кто, как дед мальчика, Родион Герасимович, собственным горбом нажил небольшое состояние? Отнять у него курятники и отдать нерадивому босяку, чтобы - все куры подохли?

Иван Платонович приподнял вислые плечи и улыбнулся: ну почему босяку? Можно назначить управляющим знающего птицевода.

Тогда мама спросила, кто будет хозяином, и, услышав, что никакого хозяина не будет, махнула на супруга рукой и прекратила бесполезный разговор.

Наверное, она уже жалела, что вышла за Москаля, хотя он был добродушный и видный собой. Да не ее круга! Даже покойный Александр Родионович не соответствовал Анне Дионисовне, а что говорить о скромном Иване Платоновиче...