Коридоры кончаются стенкой

— Иван Павлович, — обратился он к Малкину так, словно не было между ними взаимной неприязни. — Я понимаю, что в лабиринтах камерного типа есть только один выход, который без тебя мне никогда не найти. Ведь так?

— Ведь так, — оторопел Малкин. — Не уверен, но, кажется, ты поумнел.

— Не зубоскаль. Мало чести топтать поверженного.

— У тебя есть предложение?

— Да. Предлагаю прекратить бессмысленную игру в кошки-мышки. Ты усомнился в моей преданности партии, значит, какими-то своими действиями я дал для этого повод. Я готов с тобой сотрудничать. Дам исчерпывающий ответ на любой конкретный вопрос. Конкретный — это тебе ясно?

— До сих пор я задавал тебе такие конкретные вопросы, что уж конкретней некуда. Ты не хотел или не был готов меня слышать. Но если ты действительно созрел для откровенной беседы — тогда вопрос первый: зачем ты приехал в Сочи?

— Меня направил сюда крайком. Осокин, ты знаешь, в новых условиях растерялся и загубил дело.

— А ты возродил?

— Очень хотел возродить. За полтора года трудно поднять такую махину, но многое удалось сделать и, прежде всего, разобрать завалы.

— Это не твоя заслуга.

— Может быть, твоя?

— Исключительно моя. В Сочи было бы намного чище, если бы ты не путался под ногами и не мешал органам НКВД делать свое благородное дело. Ты вредил и за это тебя отстранили от руководства партийной организацией.

— Меня отстранили от должности за конкретные промахи…

— Это тебе так кажется. В действительности вот, — Малкин потряс перед лицом Гутмана толстой папкой-досье. — Тебя изгнали по этим материалам.

— Я не знаком с их содержанием, но уверен, что кроме анонимных доносов и клеветнических заявлений там ничего нет.

— Здесь тебе дает оценку народ!

— Не надо так высокопарно, Малкин! Народ безмолвствует. Ему до лампочки, кто я и зачем я. Его одень, накорми, остальное ему до лампочки. Это не народ, а мразь, которая сегодня гробит меня, а завтра уничтожит тебя.

— Здесь все проверяемо.

— Тогда почему ты суешь мне эти доносы, а не результаты их проверок? Эх, Малкин, Малкин! Злоба застит тебе глаза, поэтому ты и цепляешься за всякую гадость. Народ… Честный человек, коммунист он или беспартийный, обо всех известных ему недостатках говорит открыто, в глаза.

— Я знаю многих, кто говорил тебе открыто, в глаза, и знаю, как ты с ними поступил. Не петушись, Гутман. Ты враг, а из каких побуждений — разберемся. Сейчас же я тебе советую: не корчи из себя умника. Будешь выделываться — помещу в самую вонючую камеру и прикажу дать дырявую парашу. Могу больше — поместить тебя к уголовникам. Эти ублюдки быстро собьют с тебя спесь. И еще один совет: оставь свой секретарский жаргон. Все эти «промахи», «кошки-мышки», «глупости» и прочее. Я ведь могу обидеться. Начнем, как ты выразился, сотрудничать.

Гутман исподлобья окинул Малкина ненавидящим взглядом. Ох, как он ненавидел эту службу госбезопасности! Конкретно ему она пока ничего не сделала. Но сколько судеб исковеркала на его глазах! Меч, карающий справедливость. Так бы он перефразировал известное выражение «карающий меч революции». Он много, может быть, слишком много, знал о неправедных делах органов государственной безопасности: о фальсификации уголовных дел и пытках, об арестах за принадлежность к той или иной этнической группе, о сговоре высших партийных инстанций с НКВД — порождением зла и насилия. Обо всем этом он знал и потому ко многим мероприятиям ЦК, которые он проводил с участием НКВД, относился критически. Конечно, он понимал, что свергнутые классы не уйдут без борьбы, независимо от того, будет ли она справедливой. Еще немало будет сделано попыток вернуть свои права и привилегии, которые отняла, у них революция. Будут жертвы. Будет неистовствовать НКВД. Но будут прилагаться усилия и для деморализации коммунистов, для внушения им недоверия к руководству партии. Он не верил ни в безрассудную активность оппозиционных сил, ни в удачливость НКВД, разоблачающих врагов именно в тот момент, когда должно свершиться непоправимое. Обо всем этом он имел собственное мнение, но никогда и ни с кем не делился им, тем более что и сам нередко вершил неправый суд, и сам злоупотреблял во вред многим, безропотно выполнял установки крайкома и ЦК, какими бы противозаконными они ни были.

Впрочем, понять, что законно и что противозаконно, трудно. Страной правят малограмотные, но честолюбивые и высокомерные выскочки, в этом он более чем уверен, и наивно ждать от них, что они легко откажутся от произвола и насилия в это смутное время.

«Надо ли быть откровенным с этим наркомвнуделовским маньяком? — спрашивал себя Гутман и сам себе отвечал: — Нет! Не просто не надо — нельзя! Он бесчеловечен и необуздан, потому что нищ умом. С ним надо быть осторожным, выражаться просто, без двусмысленностей…»

— Ну, так что? — нетерпеливо просипел Малкин. В глазах его уже метались искры.

— Я дам пояснения по любому вопросу моей компетенции.

— А я бы хотел услышать рассказ о твоей вражеской работе!

— Никакой вражеской работы я не проводил. Беспрекословно подчинялся партийной дисциплине и, в меру своих способностей, исполнял волю партии. Если какие-то мои деяния имели, на ваш взгляд, вражеские последствия — я готов по каждому предъявленному факту дать исчерпывающие разъяснения.

— У нас дают не разъяснения, а показания!

— Ну знаешь… — Гутман хотел вспылить, возмутиться, но встретившись с недобрым взглядом Малкина, сник. — Ну хорошо. Если общечеловеческие слова режут слух, я буду пользоваться твоей терминологией.

— В своей тронной речи, произнесенной на первой горпартконференции восемнадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать четвертого года, ты смело поставил вопрос о нечеловеческих условиях, в которых живут строители. Дословно ты говорил следующее, — Малкин достал из папки копию доклада Гутмана: и стал читать, имитируя голос Гутмана: — «Как же это получается, товарищи? Строителям, которые своими мозолистыми руками создают прекрасные дворцы для народа, мы не можем создать элементарные санитарно-бытовые условия. До сих пор не покончили с таким позорным явлением, как клопы, грязь, вши, паутина, некультурность в бараках. Территория засорена мусором, калом, пищевыми отбросами. Среди бараков большое зловонное болото, водой из которого моются полы в общежитиях. Рабочие два месяца не были в бане…» И так далее. Твои слова?

— Мои.

— Что изменилось с тех пор в рабочих поселках? Высушили болото? Смонтировали вошебойки? Построили баню? Заменили ржавые баки с водой на новые? Устранили вопиющую антисанитарию?

— Увы!

— Увы? Зачем же кукарекал?

— Видишь ли… Для решения этих проблем нужны средства, и немалые. А их нет.

— Врешь! Сократили бы приписки, привели бы в норму расценки, поставили бы заслон хищениям, карали бы за разбазаривание — и средства нашлись бы.

— Вероятно, сократились бы расходы на строительство, но обратить их на быт было бы невозможно, так как расходы на эти цели ограничены планом реконструкции.

— Ты хочешь сказать, что антисанитария на курорте предусмотрена планом реконструкции? Значит, хозяйственники под чутким руководством горкома ВКП(б) разводят на курорте заразу, через отдыхающих распространяют ее по всей стране, и все это потому, что планом реконструкции не предусмотрены расходы для осушения болота среди бараков, приобретения вошебоек, строительства бани и прочее?

— Вспышек заболеваний не было…

— Это потому, что вы даже вредить толком не умеете. А что Метелев — уполномоченный ЦИК? Он зачем здесь ошивается? Не может выбить дополнительные средства на быт? Или вы с ним в одной вражеской упряжке? Помнится, ты его в своей тронной речи очень нахваливал…

— Иван Павлович!

— Помолчи! — рявкнул Малкин. — Разговорился, вражина! То слова не вытянешь, то рта не дает открыть… Перед кем ты ставил вопрос об опасности заражения обитателей курортного города кишечными и другими заболеваниями?

— Мы обсудили этот вопрос на бюро.