Голубая дама

Не хочу вспоминать, что еще кричал, как топал ногами взмутчивый генерал. Мне кажется, он избил бы меня, если бы не опасение, что я не появлюсь на его бале. Его торжество без такой принадлежности, без такой частности было бы неполным.

Однако муж осмелился обвинить меня в непорядочности!

И здесь я заявила: ежели он немедля не извинится, то более не увидит меня. Он глянул таким взглядом, в котором легко было прочесть: «Наивен, кто думает, что от меня столь просто уйти».

Однако перспектива оставить бал без хозяйки все-таки страшила Николая Артемьевича. И он, предпочтя совладать с собой, выдавил: «Хорошо, я прошу извинения».

Мы разошлись молча, как враждующие стороны, вынужденные к временному перемирию.

К семи часам в сверкающий огнями (я велела зажечь более пятисот свечей), освещенный керосиновыми фонарями у подъезда дворец стали съезжаться гости.

Что сталось с горными офицерами, армейцами, чиновниками! Они сделались представительнее, выше ростом. Грудь у многих украсилась орденами, заслуженными воинской храбростью, пожалованными за неусыпное радение в горном деле.

Дамы и девицы сверкали оголенными плечами, бриллиантами, поражали друг друга блеском туалетов. Мне нестерпимо хотелось видеть Юрия Тимофеевича, хотелось после всех унижений хоть взглядом коснуться чистого и благородного лица.

Но сначала меня настиг сюрприз.

Еще только образовались в гостиной два-три пока не очень оживленных кружка, еще только первые нетерпеливые мужчины пробрались в буфетную, где их ждали в изобилии и шампанское, и более крепкие вина, короче, съезд еще был в самом начале, когда передо мной предстали супруги Толстопятовы.

Господин Толстопятов — лысенький, кривоногий, хотя навряд ли служил в кавалерии, скорее когда-то перенес рахитическую болезнь, — доставал едва до плеча своей остролицей супруге. Я заученно улыбнулась и, пересилив себя, протянула руку для поцелуя. Между тем, ниточки губ Варвары Аристарховны тоже сложились в улыбку, засверкали точечки глаз, оживился носик.

— Моя дорогая! Вы волшебно расцвели! — И так, словно мы с ней вдвоем знаем, чего не знают другие, словно я с нею в заговоре: — Положительно, что-то способствует вашему цветению!

Сделав вид сообщницы, я чуть отвела ретивую даму в сторону и шепотом проговорила:

— Могу вам открыться: любовь!

Мадам Толстопятова замигала своими точечками, но прежде чем собралась ответить, я отвернулась к очередному гостю…

Зарицын появился позже вместе с графом и ослепительной Авроркой. Парадный мундир сидел на графе безукоризненно. Весь он был сама изысканность и изящество. Аврора сияла свежестью и красотой. Правда, на ней были слишком массивные бриллиантовые серьги. Массивность их показалась мне излишней. Но это дело вкуса. Да и какая женщина не найдет изъяна в костюме или манерах другой, будь та даже самой близкой подругой!..

Юрий Тимофеевич оставался самим собой. Суховат, сдержан, застегнут на все пуговицы.

Я смотрела на него, и самый бал показался мне несколько смешным и напыщенным. И вся жизнь, какой я живу, совершенно ненужной.

Зато граф был в своей стихии и, здороваясь, успел изысканно поздравить генерала, сказать мне комплимент и даже пригласить на тур вальса.

Наконец, гости съехались. Наполнились и гостиная, и буфетная, и несколько пожилых мужчин, составив партии в робер, прочно уселись за карточными столами.

Я дала сигнал музыкантам, и с хоров понеслись, затопили зал плавные звуки вальса. Первый танец танцевала с графом, а Аврорка с картинным статным подпоручиком, который еще недавно был секундантом Григория Львовича и во всем стремился подражать своему кумиру. Однако в танце это у него получалось плохо: то, что у графа выходило легко, самородно, у подпоручика неловко и принужденно. И я видела, что смешливая Аврорка даже раза два не сдержала улыбки. Впрочем, все это я замечала мимоходом. На сердце у меня лежало иное. Танцуя с графом, ведя с ним ничего не значащий разговор, искала глазами Юрия Тимофеевича. И наконец нашла. Он сидел в самом углу, и в первую минуту мне показалось — тоже посматривал на меня. Впрочем, может быть, лишь показалось.

— Вы правы, граф, — замечала я, — в этой земле очень много солнца.

— Удивительно для Сибири, — подтвердил Григорий Львович. — Я представлял ее с постоянно нависшими свинцовыми тучами. А здесь так часто высокое небо, прозрачный воздух. И если бы не завод…

— Если бы не завод, нас здесь не было бы…

Болтая таким образом, я продолжала поглядывать на Юрия Тимофеевича. И вдруг почувствовала: кто-то перехватил мой взгляд. Граф закружил меня, но на долю секунды злобные точечки мелькнули перед моими глазами.

Я бесповоротно уверилась: мадам Толстопятова выслеживает меня. И без того душой стремилась к Зарицыну. А дух противоречия, который всегда просыпается во мне в таком разе, еще ускорил дело. Музыка оборвалась, и я попросила графа отвести меня к Зарицыну. Лавируя в плотной, устремившейся в разные стороны нарядной толпе, поручик подвел меня к Юрию Тимофеевичу, поклонился и заспешил к Авроре.

— Что же вы не танцуете? — спросила я.

— Это не самое любимое мое занятие.

С хоров снова полился вальс.

— Может быть, сделаете для меня исключение, — попросила я. И сама первая опустила руку ему на плечо. Мы заскользили, закружились в танце. И эти минуты были для меня границей, за которой пришло нечто новое, еще небывалое в моей жизни. Оно со мной и сейчас. И несмотря на испытания, какие довелось мне вынести, чувствую, как обретаю спокойствие и веру. Мне кажется, я долго плутала в темноте на каких-то неясных тропках и вдруг вышла на дорогу и увидела впереди яркий, манящий свет. Мы танцевали вальс, и во мне снова ожила музыка, уже знакомая, отчасти слышанная, отчасти сочиненная мною — мятежная и томительно-тревожная.

— Вы прекрасно вальсируете, — заметила я.

— Вас это изумляет? — сдержанно улыбаясь, поинтересовался Юрий Тимофеевич.

— Как вам сказать! Неожиданно открываю в вас новые качества.

— Например?

— Узнала, что вы редкостно меткий стрелок.

Он нахмурился:

— Не полагал, что граф не сдержит слова.

— При чем здесь граф!

— Значит, подпоручик.

— Не значит.

Недоумевая, он слегка пожал плечами:

— Святой дух?

— А если я видела своими глазами.

— Вы?

— Представьте себе, стоя за деревом.

— Что же вас туда привело?

— То же, что и за реку: женское любопытство. И равнодушие к вам.

Я не успела договорить, и Юрий Тимофеевич ничего не успел ответить, музыка замолкла, прекратив прерывистый наш разговор. Он взял меня под руку и отвел к креслу в ближайшем конце зала.

— Что далее следует? — спросил он. — Кажется, мазурка.

— Кому-нибудь обещана?

— Все танцы обещаны вам.

Теперь, как только раздавалась музыка, Юрий Тимофеевич оказывался возле меня. Мы танцевали мазурки, польки, вальсы. Когда усталые музыканты решались передохнуть, я нетерпеливо махала им платком, и музыка лилась снова и снова.

Картины вечера сменялись для меня, как в затейливом узорнике. Каждая секунда была, как новый поворот трубки.

— Откуда мне было взять смелость объясниться с вами?

— Вы не робкого десятка.

— Вы ошибаетесь…

— Значит, я так и не дождусь.

Фигуры танца рвут разговор на клочки. Но он вздымается вновь и вновь. А во мне все время музыка. Волховская, неслыханная.

— Скажите, а вы думали обо мне хоть раз?

— Мне трудно без вас.

— Спасибо.

— Послушайте, Юлия Андриановна…

— Юлия…

— Юля…

— Юлька…

— Послушайте, Юлька…

— Это смешно, Юлька на «вы»…

— Послушай, Юлька, а славно было бы, если бы все исчезло — все эти ордена, мундиры, голые плечи и бриллианты, и мы бы остались вдвоем…

— Если б они на время провалились? Славно, ох, как славно!

Но они не провалились. Они отчего-то не проваливались. И все чаще я замечала их взгляды.