Голубая дама

— Да? — насмешливо заметил Юрий Тимофеевич и взял из рук своего секунданта другой пистолет, вернув ему разряженный.

«Господи, что он творит! Не знаю, убьют ли они друг друга, но меня убьют наверное».

— А ведь я действительно в долгу перед вами, граф, — заявил Юрий Тимофеевич. — Вы срезали веточку над моей головой.

Он вскинул пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Веточка ели упала в снег.

— Это выстрел, — сказал до сих пор не проронивший ни единого слова секундант Юрия Тимофеевича.

Подпоручик стоял молча с открытым ртом. Стек выпал из его руки.

Граф подошел к Зарицыну и молча протянул ему руку.

— Доктор, — сказал он, — вы благородный человек. И с вами интересно сойтись в поединке.

В его голосе звучало сожаление, понятное, пожалуй, только мне одной.

Живу в хлопотах и заботах.

Близится рождество. Дома я обожала этот торжественный праздник. Впрочем, как и новогодье, когда с дворовыми девушками гадали на Васильев вечер.

Как мы только не гадали! Башмаки бросали через ворота. Куда башмак ляжет носком, там жених проживает. Воск через кольцо в воду лили. Что в воде увидишь, то тебя и ждет. До сих пор мне кажется, что однажды увидала я в воде наш дворец. Под столом хлебное зерно искали — ежели найдешь, нынче замуж идти.

Как же далеки все эти забавы девичьи! Сейчас иное. Нынче еще до рождества мы даем бал. Николай Артемьевич настоятельно просит, чтобы все было пышно и усладительно. Ведь это не просто бал. Он дается в честь награждения генерала орденом святой Анны второй степени, что, между прочим, означает и окончание тревог Николая Артемьевича, вызванных давними моими письмами. А о новом, что я послала, он, слава богу, не знает. Орден же этот — с изображением короны и девизом «Любящему правду, благочестие, верность». Супруг мой раза два обмолвился, что такого ордена нет ни у кого, почитай, на сотни верст вокруг. Разве что у тобольского архипастыря земель сибирских.

Вчера в послеобеденном благорасположении генерал вновь вернулся к этой материи и объявил:

— Бал должен быть достоин кавалера ордена святой Анны.

Однако, почуяв в своем голосе излишнюю торжественность и опасаясь оказаться смешным, добавил:

— И его супруги — первой в этих местах красавицы.

Пока первой красавице достается преизрядно.

А Юрия Тимофеевича я так с той дуэли и не видела. Тогда, чтобы успокоить расходившиеся нервы, умчалась далеко по тракту. Конек мой был уже в мыле, когда ударило меня, словно током: надо же готовить званый обед. Николай Артемьевич, возможно, заезжал уже или посылал кого. Как объяснить отсутствие свое?

«Ну ладно, — решила я, поворачивая коня к городу. — Он жив! Жив! А остальное все устроится».

Как всегда, мне повезло.

Я догнала древнего старика с огромной рыбиной, которую он, подвязав веревкой, волок по дороге.

— Вот это нельма! — невольно воскликнула я.

— Сподобил бог, — снимая шапку и довольно улыбаясь, отвечал старик.

— Не продаешь, дедушка?

— Пошто продавать? Такой пригожей барышне, такой красавице да я и за подарок отдам.

Я все ж таки сунула ему полтинник.

— Ох и щедра же ты, лакомая. За такие денжищи телку продают.

— Вот и купи себе телку, дедушка, — посоветовала я и с помощью старика навьючила рыбу на лошадь.

— Где же мне за животиной-то ходить! — рассматривая монету, сказал дед. — Ну, спаси тебя господь, дай тебе хорошего мужика.

— Я, дедушка, давно повенчана.

— Повенчана. А по обличью-то девка. Ну, мир тебе да согласие.

Я хотела было подхлестнуть коня, но остановилась и, наклонясь к старику, попросила его:

— Помолись за меня, дедушка!

Старик удивленно глянул на меня. Я натянула поводья.

Теперь могу сказать, что ездила к рыбакам.

Пирог с нельмой был коронным блюдом на нашем обеде. Впрочем, оценить его, вероятно, мог один все такой же любезный, щедрый на комплименты бергмейстер. Что до Николая Артемьевича, то тому было не до пирога. Он навряд ли чувствовал вкус приготовленных нашим искусником-поваром блюд. Генерал находился не здесь, а на седьмом небе. Ведь именно за обедом, когда он хотел поднять первый бокал за дорогого гостя, бергмейстер прервал его и произнес иной тост — за кавалера ордена святой Анны.

Муж недоуменно смотрел на него, еще боясь радоваться, но гость поздравил его, мужчины расцеловались. Я хотела было тоже поцеловать новоиспеченного кавалера, но вовремя поняла, что ему не до меня.

А теперь хлопочу о бале. Правда, выбрала время и заезжала в библиотеку, но она по какой-то причине заперта. Через Аврорку доносится, что Юрий Тимофеевич встречается иногда с графом. Толкуют о каких-то летописях и хронографах. Скоро с ним казармы или кордегардии навещать станет. Где уж тут вспомнить обо мне. Кто я! Глупая барыня, мошка незаметная!

Ладно! Сошью себе на бал голубое платье и стану танцевать, пока ноги носят. А выглядеть буду так, что все городские, да и не только городские — генерал приглашает гостей со всех заводов, чтобы увидели своего начальника во всем блеске, — так вот, выглядеть буду так, чтоб все дамы и девицы полопались от зависти. Танцевать буду с самыми красивыми кавалерами. Даже графа у Аврорки отобью на время. Пусть Аврорка тоже лопнет. А в его сторону и не взгляну, хотя на балу он будет.

Впрочем, ведь я только тешу себя. Зачем мне все это!

А бергмейстер привез от Михаила Михайловича Сперанского новые просьбы о попечении над персоной Зарицына. И перед отъездом, спеша в столицу, еще раз об этом напомнил. Хотела Юрию Тимофеевичу сообщить, но он даже не подыщет заделья какого повидаться со мной. Все я должна. Приличествует ли это даме!

Впрочем, хватит писать. Еду сейчас к портнихе.

Платье я замыслила довольно простое. Открытая шея и глубокое декольте, короткие рукава «фонариком». Всего одно украшение — бриллиантовая брошь.

Здесь начинается другая тетрадь записок Голубой Дамы. Она в картонном переплете из менее плотной, худшего качества бумаги.

Давненько я не разговаривала со своей тетрадью. Впрочем, той тетради нет. Она спрятана в тайничке, который, увы, недоступен сейчас для меня.

Памятный день бала выдался таким же пасмурным, как и день поединка между Юрием Тимофеевичем и графом. Задолго до начала все было готово к приему гостей. Муж осмотрел прихожую, гостиную, буфетную, залы, заглянул даже на кухню. Все это с такой миной, таким прицепчивым генеральским оком, словно ходил по заводу или руднику. Я почтительно шагала позади, изображая свиту. Оглядев все, супруг поблагодарил за мою распорядительность и фантазию. Мне хотелось встать во фрунт и спросить: не будет ли у его превосходительства еще каких распоряжений.

В шестом часу я пошла одеваться. Платье мне удалось. Об этом могла сказать, даже не глядя в зеркале. Не знаю, как у мужчин, а у нас, женщин, есть верная примета: если чувствуешь себя в наряде ладно, ловко, стало быть, он тебе идет. В этом голубом платье я чувствовала себя так, как будто в нем явилась на свет. У меня был соблазн еще насчет дорогого колье, но маман учила меня, что хозяйка никогда не должна затмевать гостей драгоценностями. Ограничилась только брошью.

Не успела закончить туалет, как ко мне без стука ворвался красный от ярости, до предела курносый генерал. В трясущейся руке у него был лист бумаги, и я, еще не разглядев почерка, как и в прошлый раз, тотчас же догадалась — это письмо Наташи. Верная подруга моя сумела передать его с оказией. Но не могла же я предупредить ее об отношении к нашей переписке моего мужа. Такой позор приходится таить даже от самых близких. Наташа наказала привезшему письмо кяхтинскому купцу передать его генералу.

— Знаете ли вы, что эта ваша каторжанка пишет о высочайших особах? Она осмеливается не только намекать на двуличность государя, но именует его сатрапом. Мразь! Мерзость!