Разомкнутый круг

Но что бы там ни было – он не боялся этого!..

Поддерживаемый Михеичем, Рубанов выбрался из темного сруба бани и тут же наткнулся на сына и его друга. Лица мальчишек раскраснелись от бега и радости жизни. Счастье и весна бушевали в глазах и будоражили кровь… Поглядев на взрослых и не увидев их, ребята кинулись в конюшню взнуздать коней и улетели в ночь – к звездам и небу, к жизни и подвигам… Зависть кольнула сердце Акима и тут же растаяла, когда глянул вслед сыну…

Сгорбившись и опираясь на руку деда, он безразлично пошел в дом, в приготовленную для него комнату.

К счастью Максима, отец, как и до болезни, вновь стал уделять ему внимание. Вдосталь набегавшись с Кешкой, он слушал прерываемые кашлем рассказы отца о боях и победах, а однажды у Акима хватило сил взять саблю и показать свой коронный выпад и удар, не раз спасавший ему жизнь. Максим до изнеможения отрабатывал его, рубя в щепки молодые березки, и до седьмого пота вращал саблю, разрабатывая кисть.

– Укрепляй запястье! – хрипло внушал отец. – Пригодится в жизни…

Через неделю вернулись домой, и Аким снова замкнулся и ушел в себя. Дома царили тишина и тоска. Мать ходила в слезах, а нянька возилась со своими снадобьями. Максим старался больше времени проводить на улице – чистил своего любимца, вороного жеребца Гришку, или, взяв ломоть черного хлеба с солью, исчезал на весь день на реке. Там глядел, как крестьяне ловят рыбу, валялся на песке, нежась на горячем уже солнце, и упражнялся с саблей, решив до совершенства отработать отцовский удар. Молодая кровь бурлила в нем, заставляя неожиданно срываться и лететь на коне, а то вдруг находила непонятная тоска, и он, хмурый и вялый, сидел в своей комнате, разглядывал золотой крестик, дышал на него, оттирая рукавом рубахи, и в памяти возникала хрупкая девочка с прекрасными глазами.

День проходил за днем в скучной деревенской глуши, где никогда ничего не меняется, и, пролети хоть десяток лет, все останется по-прежнему.

Как-то, пошлявшись по двору, он заглянул в конюшню и переждал там небольшой теплый дождь, расчесывая пальцами жесткую конскую гриву. Выйдя, помыл руки в дождевой воде, налившейся с крыши в рассохшуюся бочку. Пряно пахло жимолостью и цветущей акацией. Беспечно насвистывая, пошел по двору, бесцельно заглянув в сарай, в котором ничего не было, кроме прошлогоднего сена. Хотел уже выйти из душной темноты, как расслышал чье-то посапывание. «Нищие, что ли?» – полюбопытствовал он и полез по лестнице на невысокий чердак. Его привыкшие к темноте глаза различили чьи-то ноги, бесстыже разметавшиеся на сене. Стараясь не шуметь и лишь тихонько шурша сеном, подошел к спящей. Голова ее была повернута вбок, к дощатой стене, рот чуть приоткрылся, показывая белые ровные зубы. Спокойное дыхание чуть волновало грудь, и голубая жилка билась на шее, пульсируя в такт дыханию.

Максим опустился на колени, стараясь не разбудить женщину.

«Напрасно я боюсь, – подумал он, – намаялась она сегодня – не скоро разбудишь!» Но дыхание, словно нарочно, вырывалось из его горла громко и часто, временами ему даже казалось, что задыхается. Сердце стучало на весь сарай. Он прижал руку к груди, чтобы немного успокоиться. «А вдруг кто зайдет? Может, она тут Данилу ждет?» – А рука, пугливо вздрагивая, уже расстегивала синий, в мелкий цветочек ситец, освобождая маленькую грудь.

Он робко потрогал теплую шишечку, венчающую эту сказочную грудь, и неожиданно, словно живой, сосок стал набухать и жестеть под его пальцами. Это было так поразительно, что Максим пугливо отдернул руку. «У тех женщин в бане, – морща лоб, начал вспоминать, – соски так не росли… не то что так, а вообще никак не росли». – Опять несильно сжал сосок, а затем с любопытством потрогал окружающий его темный кружок, различив вздрагивающими пальцами, ставшими неожиданно очень чувствительными, маленькие пупырышки.

Пальцы его двинулись дальше, тихонько поглаживая грудь. Здесь кожа была нежная и гладкая. «Как у моего Гришки губы», – подумал он и хихикнул от этого сравнения. Неожиданно женщина как-то обиженно, по-детски, всхлипнула, и голова ее еще дальше повернулась в сторону, а зубы сомкнулись, прикусив соломинку. Голубая жилка на шее бешено пульсировала, набухнув от крови. Взмахнув руками, словно решила взлететь, она забросила их за голову, чуть не задев отпрянувшего Максима.

Затаив дыхание, он глянул на женщину – вдруг проснулась?

Такая же набухшая вена билась у него на виске, причиняя просто физическую боль. С трудом, в несколько приемов, он выдохнул воздух и положил руки на свои колени, пытаясь успокоиться.

«Нет, спит!» – обрадовался Максим. Сердце стало биться ровнее, боль в голове прошла. Восстановив дыхание, он опять потянулся к ней, уловив слабый запах пота, исходящий от волос под мышкой. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя этот запах и пытаясь понять, что он пробуждает. На миг ему показалось, что женщина открыла глаза, но нет, это просто трепетали веки.

Плавно водя рукой, он отогнал нахальную муху, решившую отдохнуть на ее щеке, и резко задрал вверх, к бедрам, подол юбки. Сначала он ничего не увидел, кроме поднятой мелкой пыли, кружащейся в неожиданно появившемся солнечном луче, падавшем на ее бедро. Женщина опять зашевелилась, поудобнее укладываясь, и еще шире разбросала ноги, поймав луч низом живота, и Максим ясно увидел черные курчавые волосы, густо покрывавшие лобок.

Живот спящей женщины задергался, то втягиваясь внутрь, то рывками поднимаясь вверх. Она застонала, но тут же зачмокала губами, словно во сне.

На секунду отвлекшись, он посмотрел ей в лицо – голова уже не была запрокинута, и ему показалось, что зубы покусывают нижнюю губу. Страх его прошел, и ему стало все равно, проснется она или нет, он даже желал, чтобы она проснулась, но все же вздрогнул, когда ее рука обхватила его плечи. А потом, в экстазе, спеша и от этого путаясь, стал расстегивать пуговицы на рубашке… Что было дальше, заслонил какой-то туман…

Фыркнув и обозвав его неопытным дитятей, Акулька спустилась вниз, оставив .Максима переживать свой промах.

Успокоился он неожиданно быстро, видимо, действительно был еще ребенком. Поймав ладонью солнечный луч, восстановил в памяти увиденную красоту, и прямо-таки волчий аппетит заставил его слезть с чердака и побежать в дом.

Обед никто и не думал подавать. Мать одиноко сидела в своей комнате, пытаясь наиграть что-то грустное на клавикордах. Она даже не повернула головы в сторону сына, когда он заглянул в раскрытую дверь. Ольга Николаевна, как только Агафон привез замерзшего и чуть не утонувшего мужа, сразу же поняла причину… Первой ее мыслью было пойти на реку и броситься в эту же полынью. Но хлопоты и уход за больным мужем отодвинули эту мысль в самые дальние уголки сознания. Она знала, что за всю свою жизнь не сумеет выпросить прощения, хотя в душе давно раскаялась и забыла генерала, словно его никогда и не было. «Великий грех, – молилась она, стоя на коленях перед образами, – лишать себя живота! Сейчас на мне один грех, а станет два. Один еще как-нибудь отмолю, а два – Бог не простит…»

Спали они с мужем в разных комнатах, и постепенно у нее вошло в привычку выпивать перед сном маленькую рюмочку домашней настойки или сладкого вина. «После него спится крепче!» – оправдывала она себя. Она вся ушла в переживания, выискивая оправдания своему поступку и, главное, находя их.

В последние дни в особый фавор у нее попал Данила. Ей нравилась его степенная, деревенская речь, его рассуждения о добродетели и грехе, о добре и зле, о погоде и видах на урожай. Он один не осуждал ее, лишь в его глазах она не читала презрения… Недавно она, первый раз в жизни, надавала по щекам Акулине – девчонка имела наглость встретиться с ней взглядом и не отвести глаз. «Это вызов!» – думала она. Данила успокаивал ее. Его слова усыпляли совесть и заставляли глядеть на мир по-иному. Он своей рукой наливал ей рюмочку вина и уходил по делам, оставляя ее умиротворенной и сильной. Временами барыня даже ожидала его прихода и сердилась, ежели он долго не появлялся.