Разомкнутый круг

«Чего удумал, каторжник!.. – психовал генерал. – Стреляться с ним должен… С безродным нищим гусаром. Шалишь, брат! Не стреляться с тобой буду, а напрямик к государю полечу – капитан-исправник с тобой не сладит… Ответишь за нанесенное оскорбление и убыток, ответишь!» – мстительно думал он и тяжело, с досадой, чихнул, вспомнив картину с итальянским пейзажем и особенно орден.

– Так, так его. Порезче, порезче жги, розог не жалей! – руководил Владимир Платонович. «Чего их жалеть после этого-то убытка», – думал он.

Мордастый лакей в бакенбардах ревел медведем…

Рано утром, прихватив Агафона и Данилу, Рубанов вглядывался в противоположный берег, окутанный мутной туманной пеленой. По ночам еще морозило, но к утру мороз спадал.

– Не слыхать колокольцев? – спрашивал Рубанов, щелкая вхолостую курком дорогого английского пистолета и прислушиваясь.

– Никак нет, господин ротмистр, – подавляя зевок, отвечал согласно воинскому уставу Агафон.

В голове у него стоял сплошной гул после вчерашнего. «Поди-ка тут разберись, чего это звенит…»

– Похоже, полозья скрипят? – через некоторое время вскидывался Аким.

– Да нет, барин, послышалось, – ежился в санях Данила.

«Делать им, барам, нечего, – рассуждал он, – как только стреляться в такую рань!»

Время шло.

Прохладный влажный ветерок разогнал дымку и остатки сна.

На том берегу какая-то баба пошла по воду.

«Может, верхами решил? – предполагал Рубанов, ясно сознавая, что его противник не приедет. – Трусу и честь не дорога!» – Пошел он к саням и расправил вожжи.

Агафон скатился с облучка в снег.

– Никак туда ехать собрались, ваше высокоблагородие? Уходиться можно… Лед-то тонок! – со страхом перекрестился он и жалостливо погладил лошадок.

Ничего не ответив, Рубанов погнал тройку на другой берег.

Снег с кусочками льда летел из-под конских копыт. Кони тревожно всхрапывали, но, послушные твердой руке, споро несли сани к такому далекому берегу.

Опять появилась боль… Нудно и выматывающе вгрызалась она в спину и грудь. «Жив буду, Лукерья подлечит своими снадобьями, сейчас не до этого», – думал он, не обращая внимания на опасный хруст льда под санями. Через некоторое время лошади вынесли возок на твердую землю, поднялись в гору и неспешной рысью понеслись к усадьбе.

Кованые ворота ее оказались на запоре.

«Убежал, гад!» – Зарядив пистолет, Аким выстрелил в воздух.

Тотчас же появились трое дворовых с ружьями.

– Не балуй, барин! – глухо произнес один из них, в засаленном армяке.

– Его превосходительство уехамши поутру! – приставив приклад к ноге, сообщил другой дворовой: – Всей семьей, – немного подумав, добавил он. – Пускать никого не велено, в случае чего приказано палить, – значительно погладил тусклый ружейный ствол.

«Черт-дьявол!» – в бешенстве Аким ударил кулаком по обшитой лубом спинке саней.

– Но-о! – повернул коней и погнал их к реке.

«Ведь у него полстены пистолетами увешано… Сразу и надо было стреляться, а не рандеву назначать…» – корил он себя.

На этот раз заупрямилась пристяжная – никак не хотела ступать на ненадежный лед. Приседала на задние ноги, фыркала и косила глазом на коренника: ты-то, мол, куда прешь?.. Орловский рысак шумно встряхивал головой, звеня сбруей, но послушно ступил на лед, постепенно переходя на рысь: понимал, что их спасение в скорости. Аким хлестал вожжами спины лошадей: «Вот и середина реки, – думал он, – где наша не пропадала?!.» До берега оставалось уже немного, когда, дико заржав, провалилась та самая пристяжная, которая не хотела идти. И тут же, потеряв скорость, по самую грудь ушел в воду коренник. Сани еще держались на льду. «Надо выпрыгнуть», – подумал Аким, но было уже поздно… Все три лошади бились в воде, и сани следом за ними медленно опускались в полынью. Сначала Аким не почувствовал холода, но уже через секунду от ледяной воды перехватило дыхание. Краем глаза он увидел суетящихся на берегу Агафона и Данилу. Агафон что-то кричал ему…

«Спокойно! Спокойно… – взял себя в руки Рубанов. – Главное не теряться…

Ломая грудью непрочный лед, коренник вел пристяжных к берегу. «По-моему, они не плывут, а идут. Здесь, слава Богу, не глубоко. Вот он, берег – рукой подать… Но, Господи! – как холодно… Словно клинком тело режут…»

Сообразив, что, ежели намокнет, обязательно похмелят, Агафон кинулся к лошадям, провалился по пояс, но, схватив их под уздцы и успокоив, благополучно вывел на берег, жалостливо разглядывая пораненную о лед и кровоточащую грудь коренника.

Данила скинул с барина мокрую шинель и укрыл своим тулупом.

– Чего ты коня гладишь?! – заорал он на Агафона. – Вишь, барин замерзает, гони скорее домой!

Сам он в сани не сел.

Укрытый ватным стеганым одеялом, Аким, лежа на спине, безучастно глядел в потолок.

Нянька Лукерья и жена, беспрестанно охая и причитая, растерли его водкой, напоили чаем с малиной и медом; а еще нянька, шепча молитву от всех болезней, взяла полстакана вина из черной смородины и смешала его с полстаканом горячей воды.

– Во избавление от болезней раба Божия Акима крест хранитель, крест красота церковная, крест держава царям, крест скипетр князей, крест рабу Божию Акиму ограждение, крест, прогоните от раба Божия Акима всякого врага и супостата… – протянула ему стакан, заставляя выпить, – …Святые святители Иван Предтеча Богослов, друг Христов, Тифинская, Казанская и Смоленская Божья матерь, во святом крещении Пятнила Парасковья, молите Бога избавления от болезней раба Божия Акима…

Выпив разбавленное вино и откинувшись на подушки, он опять уставился в потолок, подумав, что Саввишна напрасно испортила водой напиток. Тело его горело и сочилось потом. Больше его ничего не интересовало, и он ни на что не реагировал. Даже сидевший неподалеку на диване Максим не вызывал в нем никаких чувств, а тем более не вызывала участия жена, деятельно хлопотавшая около больного. Казалось, что вся энергия, которая была в его организме, истрачена им за последние сутки и теперь осталось лишь безразличие и пустота.

– …О, сдвиженье честного и животворящего креста Господня, святый Победоносец Егорий Храбрый, великомученник, возьми ты свое копье, которое держащее на смия льстивого; архангел Михаил, возьми ты свое пламенное копье и отразите у раба Божьего Акима тишинку и родимца сновидящие, денные и ночные переполохи и всякие скорби и болезни из семидесяти суставов, из семидесяти жил и от всей внутренности тела, – шепот и монотонное бормотание старой няньки усыпляли и убаюкивали Акима, уносили его в далекий и безоблачный мир детства, успокаивали его тело и душу. Закрывая глаза, он медленно проваливался в глубокий, но недолгий сон.

Что-то, какие-то силы, не давали ему окончательно забыться и успокоиться, вырывая из блаженного сна и окуная его мозг в действительность воспоминаний…

Он беспокойно ворочался и, открывая глаза, видел, нет, скорее ощущал, касающуюся лба прохладную руку жены. Хотел увернуться от нее, тряс головой, и рука испуганно взмывала вверх и исчезала.

«Горит весь!» – слышал он шепот.

Даже одна тонкая свеча, почти не дающая света, невыносимо резала глаза, когда он глядел на нее, затем начинала двоиться, троиться, и вот уже вокруг бушевало злобное пламя, обжигающее душу и грозящее спалить беззащитное тело в этом адовом огне…

Сознание покидало его, принося недолгий покой и безмятежность…

И только в мае, похудевший и ослабший, поддерживаемый Агафоном и Данилой, в шинели, застегнутой на все пуговицы, вышел он во двор погреться на ярком весеннем солнышке. Время от времени тяжелый кашель сотрясал его, болезненно отдаваясь в израненной спине и, казалось, выворачивая наизнанку все внутренности, на несколько минут затихая в хрипящих легких, чтобы затем с новой силой наброситься на слабое истерзанное тело.

Старая нянька не отходила от него ни на шаг, но все ее искусство не приносило пользы, так как сам больной не стремился к выздоровлению. Безразлично глотал порошки чернавского лекаря, которого пригласила к мужу, несмотря на сопротивление няньки, Ольга Николаевна. Столь же безразлично пил он настои из трав, приготовляемые самой старой мамкой, но пользы ни те ни другие снадобья не приносили…