Вася Алексеев

— Мы же не заговлялись, — засмеялся Ваня Тютиков, — на нас, верно, грех тратить освященный кулич. А что печь вы мастерица, Анисья Захаровна, это мы знаем…

Они о многом переговорили в ту ночь. Вася дотошно, как следователь, расспрашивал друзей, что произошло на заводе, в городе, в мире за недели, которые он провал в полицейской части и в проходных казармах. Он и газет почти не (видел это время. А события происходили действительно крупные.

— Выходит, весь рабочий Питер поддержал путиловцев? Ото пятьдесят тысяч забастовщиков… Такого еще не бывало во время войны. Глядишь, скоро дойдет до всеобщей стачки. Если уж кадет Милюков в думе заговорил о нашей забастовке, значит, здорово они напугались.

— А ты что теперь собираешься делать? — спросил Петя Кирюшкин. — Обратно на завод? Полиция тебя не забыла, между прочим, спрашивают о тебе, я слышал, — куда, дескать, его отправили, не появлялся ли дома? Пристав Любимов узнает, что вернулся, будет ему подпорчена пасха.

— Посмотрим, тут все-таки к заводу ближе, чем в селе Медведь.

Он уже понимал, что снова поступить на Путиловский вряд ли удастся, а вскоре понял, что и в другом месте устроиться будет не просто. Рабочие-то нужны, но для него заводские ворота закрыты. Полиция снова ищет его.

Пасхальная ночь была единственной, которую он спокойно провел дома. Сидели до утра, спорили, даже песни пели: «Из-за острова на стрежень» или «Среди долины ровныя». Народные песни Вася знал и шел так, что лица ребят становились растроганными и светлели.

Другие песни пели негромко: «Выпьем мы за того, кто писал „Капитал”». Пели и прихлебывали чай, налитый из остывающего самовара. Напитков покрепче не было, да они такие напитки и не признавали.

— А тобой одна барышня интересовалась…

Ваня Тютиков лукаво поглядел на друга:

— Может, догадываешься кто?

— Настя? — Вася быстро повернулся к нему: — Как она живет?

— Живет-поживает. Увидитесь — она тебе больше расскажет, чем мне…

Голос Тютикова стал немного грустным. Тоненькая голубоглазая Настя нравилась не одному Васе. Тютиков тоже был к ней неравнодушен. Но, что поделаешь, Настя, видимо, предпочитала другого, и этот другой был его лучшим товарищем.

Вася познакомился с Настей незадолго перед тем. В Путиловской больничной кассе работала ее сестра. Настя частенько забегала к ней, а Вася был там своим человеком.

В больничной кассе прочно утвердились большевики. Рабочие отдавали им голоса на выборах, — знали, кто сможет за них постоять. В больничную кассу обращались в трудную пору — при болезнях, увечьях, смерти близких, а трудная пора настала теперь для многих, — жили что ни день хуже, работали всё тяжелее. В кассе бывало полно народа. В толпе с теми, кто получал пособие, приходили и подпольщики. Вася бывал там тоже.

Правда, полиция не обходила своим вниманием больничную кассу. Облавы, налеты, аресты повторялись очень часто. Но Петербургский комитет большевиков присылал новых товарищей, и работа продолжалась. В больничной кассе Вася познакомился с Андреем Андреевым, Семеном Рошалем и другими видными большевиками.

В кассе он встретился и с Настей. Она не была партийной, просто девушка из рабочей семьи — немного пугливая и стеснительная, тянувшаяся к тому бунтарскому миру, который окружал в больничной кассе ее сестру, и вместе с тем еще боявшаяся его.

Молодые рабочие, заходившие в кассу, часто заговаривали с Настей, шутили, — она была хороша собой, — но девушка отмалчивалась и краснела. А с Васей разговорилась, точно была с ним давным-давно знакома.

Они скоро установили, что могут и правда считать себя знакомыми давно, — в одно время бывали в Ушаковской школе. Как это сразу не узнали друг друга?

Вышли из кассы вместе, и, так уж получилось, Вася пошел с Настей по Щелкову переулку в сторону, противоположную своему дому.

«Когда зайдешь в кассу еще?» — опросил он, прощаясь.

На улице было уже совсем темно. Зимой дни короткие, да они, оказывается, бродили по улицам не один час.

«Как-нибудь…»

Она помолчала.

«Послезавтра, а может быть, и завтра зайду».

Они встречались несколько раз, гуляли по улицам заставы. Потом Васю арестовали.

— Сходим к ней завтра домой, — предложил Вася Тютикову.

— Сходим, похристосуемся, — весело отозвался тот и смешался под сердитым Васиным взглядом. — Можно сходить, если хочешь…

Они сидели тогда у Алексеевых на кухне до самого утра и разошлись, когда на дворе было уже светло. Вася проводил друзей за калитку, несколько минут постоял на тихой улице деревни. Никого не было вокруг. В покрасневшем небе над городом всходило солнце, в ближних кустах пронзительно щебетали птицы. Вася улыбнулся радостно и удивленно…

После той ночи он бывал дома уже не часто. Поспав часок, он быстро пил чай и собирался:

— Ночевать, наверно, не приду. Вы, маманя, не удивляйтесь.

Так началась его кочевая жизнь. Ночевал он то у Вани Тютиков а, то у других ребят.

Через несколько дней какой-то парень забежал к Алексеевым:

— Тетя Анисья, не тужи. Он сыт, а ночует на Овсянниковской даче. Рубаху чистую просил прислать.

Вася появился дома неожиданно, постучал в дверь, когда Анисья Захаровна уложила детей и собралась уже спать сама.

— Ты как, сыночек?

— На лодке я приехал, маманя. В деревне никто не видел.

Мать долго смотрела на него. Похудел, лицо усталое и неспокойное.

— Голодный?

— Немножко. Я сегодня переночую, маманя. Потом забегал изредка и на минуту:

— Маманя, нет ли яичек вареных?

— Маманя, дайте двугривенный.

Как-то Анисья Захаровна сказала ему, чувствуя, что говорит не то — очень уж горестно было на душе, жаль сына и обидно, что всё так выходит:

— У меня ведь, Васенька, лишних двугривенных нет. Отец много ли получает? А семья, сам знаешь, какая. Раньше и ты рублей восемь приносил в дом — всё легче нам было. Теперь тебе двугривенные давай…

— Я понимаю, — сказал он, — всё понимаю. Да такой уж мне вышел путь…

Он проходил без работы всё лето. Никуда не сунешься — нелегальный. Паспорт можно было достать другой. Он сам помогал Ивану Грязнову делать паспорта. А Грязное считался специалистом, знал, какими составами смыть старые записи, мастерски вписывал новую фамилию, подделываясь под писарский почерк. Но такой паспорт было рискованно давать в прописку. В полиции разобрались бы. Да и трудно было Васе жить за Нарвской заставой по чужому паспорту. Слишком многие хорошо его там знали.

Но объяснить всё это матери было нелегко.

Уже осенью он как-то ночевал дома. Тоже затемно приехал на лодке и прошел задами. Утром сунул матери сверток:

— Бумаги тут нужные, вы припрячьте.

И пропал. Никак не мог он в те дни забежать в Емельяновку. За Нарвской было снова неспокойно. Завод волновался. Царские власти предали военно-полевому суду группу кронштадтских матросов-большевиков, обвиняя их в подготовке к бунту. Матросам грозила смертная казнь, и рабочий Питер поднялся на их защиту.

Петр Алексеевич пришел домой хмурый:

— Бастуем, началось у нас снова. Митинг на заводе, да я не остался…

Как началось, Анисья Захаровна узнала от других. Вся Емельяновка говорила об этом.

— Василий твой объявился, — шепнул Анисье Захаровне сосед Петр Степанович. — На митинге его видели. А народу было знаешь сколько? Почитай, ползавода,

— Не случилось с ним чего? — Анисья Захаровна прижала руки к груди.

— Не допустили полицию, гайками и болтами ребята отбились. Потом и булыгу из мостовой выворачивать стали. Околоточного, слышь, так шарахнули — с кобылы слетел. Ушел твой Василий, не иначе ушел. Там ведь такое было… Солдаты на полицию пошли в штыки.

— Войско на полицию? Да ты что-то плетешь, сосед…

На душе у нее было тревожно. Хотелось бежать куда-то, искать сына. Но где искать?

Анисья Захаровна уже еле слушала, что рассказывал Петр Степанович. А то, что он говорил, было истинной правдой, хотя прежде такого никогда не бывало за Нарвской. Даже в пятом году.