Великая судьба

— В чем дело? Что такое? — проворчал амбань. С недовольным видом он взял бумагу и стал читать. Потом позвал чиновника канцелярии и велел прочитать послание вслух — для всех. Один из чиновников схватил бумагу и с криком: «Они что, с ума посходили, эти ослы монголы!» — швырнул ее на пол. Поднялась суматоха.

— Я прибыл сюда по указу императора и только по его указу уеду отсюда. Вы не смеете нам приказывать! — крикнул амбань, по тут же понял, что сейчас этот тон неуместен, и уже более мирно продолжал: — Вы же знаете, какие сейчас стоят морозы. Вот потеплеет немного, тогда мы и уедем.

Однако это был лишь хитрый ход, попытка выиграть время. Амбань знал, что китайский гарнизон в Кобдо недостаточно велик и плохо вооружен. Не будь этого, ему не пришлось бы пускаться на хитрость. С другой стороны, он получил указание ни в коем случае не начинать военных действий первым. И к тому же было неясно, какую позицию займет Россия в связи с событиями в Монголии[В вопросе о провозглашении независимости Монголии царское правительство вело двойственную политику: с одной стороны, оно поддерживало освободительное движение в Монголии, рассчитывая укрепить там свои позиции, с другой же — не желая обострять отношения с Китаем в период после поражения в войне с Японией, вынуждено было согласиться на признание «автономии» Монголии под «формальным» сюзеренитетом Китая.]. Во всяком случае, не исключено, что русско-китайские отношения ухудшатся.

В Кобдо царило оживление, на улицы вышли все — и стар, и млад. Торговые ряды на окаймленной с двух сторон высокими тополями улице сверкали разноцветными фонариками, вывешенными перед лавками. То тут, то там собиралась толпа, и тотчас же какой-нибудь грамотей громко, чтобы слышали все, читал официальное сообщение о провозглашении независимости Монголии. Люди требовали читать снова и снова. Многие спешили к воротам храма — чтобы сотворить благодарственную молитву в честь святого богдо, ставшего теперь ханом. Однако китайцам было не до веселья, их совсем не видно было на улице. Они словно все вымерли — позакрывали свои лавчонки и притаились.

На следующую ночь через северные ворота Казенного городка китайские чиновники тайно вывезли оружие и стали раздавать его китайцам, живущим за пределами крепости. Тех, кто не умел стрелять, начали обучать ускоренными темпами. Об этом тут же стало известно Максаржаву. Было составлено срочное донесение и отправлен курьер в столицу, в министерство внутренних дел нового монгольского правительства.

«При создании независимого государства, — говорилось в депеше, — его важнейшей целью ставится обеспечение мирной жизни граждан и подавление тех, кто оказывает сопротивление. При этом если администрация нового государства будет действовать только в столице и ее окрестностях, то такое государство не может считаться целостным и суверенным. Маньчжурский наместник в Кобдо и его чиновники не желают признавать Монголию независимой, они оказывают противодействие и собирают силы, чтобы выступить с оружием в руках. Они сеют ложные слухи, пытаясь подорвать у населения доверие к новой власти...»

В эти дни Максаржав был занят с утра до ночи. Возле управления всегда были наготове копи и посыльные, чтобы в любую минуту ехать с поручением. Приходилось решать и разбирать множество вопросов. Однажды в управление явился китаец по прозвищу Писарь Номт. Он сказал, что пришел по важному делу и желает поговорить с Максаржавом наедине. Максаржав сделал знак, чтобы все вышли, и приготовился слушать.

— Вы должны немедленно скрыться, иначе будет худо. Я слышал, что этой ночью вас собираются арестовать. Грозятся выпустить кишки вам и многим другим. И они, пожалуй, сделают это. Я человек бедный, а беднякам, будь он хоть монгол, хоть китаец, терять нечего. Вот я и пришел предупредить.. Если попадете к ним в лапы, примете страшные муки и погибнете. Вы видели нашу тюрьму? Мало кому удавалось выйти оттуда живым и невредимым...

Закончив свой взволнованный рассказ, Номт ушел. Тюрьма,, о которой он упомянул, находилась в северо-западной части Казенного городка, рядом с храмом Гэсэра. Она была окружена высоким двойным забором, а внизу находились глубокие подвалы, куда не проникал дневной свет. Посреди тюремного двора были врыты столбы, к которым приковывали цепью узников, надев им на ноги деревянные колодки. Долгие месяцы оставались они прикованными, пока из Пекина не поступал приказ — казнить заключенного или сохранить ему жизнь.

Максаржав приказал объявить всем монгольским семьям, живущим внутри крепости, о том, что они должны немедленно покинуть ее. Наступили сумерки. Он остался один. Привел в порядок бумаги, аккуратно завернув в тряпицу печать джасы, сунул ее за пазуху. Затем вышел во двор, где его ждал оседланный конь. Максаржав велел снять попону, покрывавшую спину коня, чтобы никто не узнал, что это едет гун. Он приказал верному человеку отогнать его скакуна в указанное место, прошел туда пешком и только тогда сел на коня. Двух человек Максаржав выслал вперед, приказав скакать во всю мочь и на уртонной станции дожидаться его. Тем же, кто оставался в Кобдо, он сказал:

— Вы должны все на время где-то укрыться. Лучше уходить по одному. Ждите указаний. Помните, наш народ не будет больше терпеть на своей шее чужеземцев. Не поддавайтесь на лживые обещания. Если начнется расследование и кого-нибудь из вас схватят, говорите, что Максаржав уехал в столицу просить помощи у правительства. Обещал, мол, привести с собой войско, поклялся расквитаться за все обиды братьев своих — халхасцев, дюрбетов, торгутов, казахов и урянхайцев[Урянхайцы — старое название тувинцев.]. Обязательно скажите, что халхаский гун вернулся к себе на родину и обещал привезти хороший подарок амбаню и его помощникам.

Всю ночь скакал Максаржав. В районе Малого озера, в песках, он сбился с пути. С трудом выбрался на дорогу, уже когда стало светать. Вскоре далеко впереди он увидел аил и направил туда своего коня. То был аил бедняка арата. Хозяина юрты, мужчину лет пятидесяти, звали Эрэнцэн-Буя. Он жил с женой и взрослым сыном. Максаржав отогнал собак и вошел в юрту. Ее обитатели, несмотря на ранний час, были уже на ногах, даже успели напиться чаю. Обменявшись с хозяевами традиционными приветствиями, Максаржав обратился к ним:

— Не смогу ли я у вас переменить копя? Тороплюсь по очень важному делу.

— Вряд ли мы сумеем вам помочь, — сокрушенно ответил Эрэнцэн-Буя. — Всех коней у нас забрали на уртонную службу да в Халхаскую джасу. Самим приходится пешком ходить. Ханы и нойоны все жиреют, едва не лопаются, а все никак не насытятся. А ведь такие же монголы, как мы. Вам бы только пиры да забавы! Такие, как мы, бедняки для вас хуже скота. Ничем вы не лучше маньчжуров. Не могу я вам помочь, правду говорю! Хоть закуйте меня в железо, хоть палками бейте — нет у меня коня! Разве что седлайте меня самого да скачите! На вас работай хоть до смерти, все равно чести мало, медяка от вас не дождешься. Веками сосете из нас кровь, на все хитрости пускаетесь — только бы отобрать у бедняка последнее! Что, разве не правду я говорю?

— Вы, наверное, не знаете, что я еду по очень важному государственному делу.

— По государственному делу, говоришь? Да вы продали государство маньчжурам давным-давно. Поехал я как-то в Кобдо купить крупы. А меня схватили да отправили к Черной горе. Надо, говорят, для амбаньской каyцелярии угля наготовить. Такой тяжелой работы я еще в жизни не знал. Это тяжелее, чем кирпич обжигать. Просто мочи пет! Вот на какие муки вы нас обрекаете! Когда это было, чтобы гун радел за народ? Так что шагайте пешком, дорогой гун! Хотя вы-то привыкли больше передвигаться в паланкине, а земли, небось, и ногой не касались.

Оп повернулся к сыну:

— Ну-ка, сынок, поднимись!

И снова обратился к Максаржаву:

— За уртонную службу нам не платят ничего. Совсем доконали нас и маньчжурские, и свои, монгольские, чиновники. Подай-ка мне вон ту сумку, — сказал он сыну.

Максаржав хотел было встать, но на плечи ему легли тяжелые руки сильного парня, и ему пришлось снова сесть. Старик тем временем развязал суму, вынул несколько серебряных монет, показал Максаржаву и спрятал обратно.