Блаженство по Августину (СИ)

Сказано, написано, напечатано с тех пор о падении Великого Рима и слишком много лжи и очень мало правды. Тогда как во мнении Августина из Гиппона, а также многих его здравомыслящих современников, тот трехдневный разбой и опустошение в Риме объяснялись тем, что «римское государство скорее расстроено, чем разрушено; подобное случалось с ним и в прежние времена, до христианства, и оно от такого расстройства оправлялось».

«Не следует отчаиваться в этом и теперь, — далее писал Блаженный Августин в книге четвертой «О Граде Божием». Ибо кто знает относительно этого волю Божию?»

В том же 410-м году от Рождества Христова четыре выправленных первоначальных фолиума «De Civitati Dei» автор отдал в переписку и распространение монастырским братьям. Отнюдь не согласно с Горацием хранить рукопись до девятого года он не стал.

ФОЛИУМ ВТОРОЙ. ТРЕТЬЯ ЧАША РИТОРА АВРЕЛИЯ

КАПИТУЛ VI

Ощущал ли себя ритор Аврелий от макушки до пяток полностью зрелым мужем, вразумленным прошедшими житейскими годами и профессируемыми учеными знаниями? Этого он и сам-то не знал, не понимал. И зачастую о том не задумывался, имея неполных 28 лет от роду, если в настоящем имеются предметы и темы для размышлений более значительные и существенные.

В сущности, как могут быть эти два времени, прошлое и будущее, когда минувшего уж нет, а грядущее еще не наступило? Разве мы ошибемся, сказав, что время существует только потому, что оно стремится исчезнуть?

Так уж это разумно, правдоподобно и полноценно, будто бы настало второе время-эон смешения добра и зла, материальной тьмы и духовного света, как утверждает безупречный пророк Мани? Да и на юге ли географически размещается источник предвечного зла?

Откуда взялось нематериальное совечное зло, буквально рассуждать нимало не годится, если земля есть глобус и сфера, — обозначим этот предмет по-латыни или по-гречески. Так же сомнительно существование бестелесных субстанций, коли все живое суть плоть и кровь.

Должно быть, ничего бестелесного, бескровного и вовсе не бывает и вообще не может быть никогда. Всякий жизненный дух прочно и полнокровно опирается на материю.

Впрочем, последняя мысль в сумбурных материализаторских воззрениях манихейцев представлялась Аврелию довольно-таки спорной, полемической, дискуссионной, поскольку мироздание и миропорядок когда-то начались и когда-нибудь неизбежно завершатся. Ибо безначален и бесконечен один лишь совершенный Господь, неисповедимый и неизреченный.

О чем речь, если, казалось бы, бесконечная окружность имеет начало и конец? Когда кто-либо или что-либо возьмется за естествоиспытательный труд ее начертать на тонком песке, на папирусе или вообще в натуральном, а именно рожденном облике, глобально и орбитально. Последнее, естественно, выразим на вернакулярной латыни. Притом по-гречески по смыслу-сигнификации будет то же самое, когда б не воспринимать этимологически слово «геометрия» в обличье материального землемерия, геодесии, согласно Аристотелю из Стагиры…

Отвлеченно и материально размышлял и рассуждал ритор Аврелий, глядя на статую Лукия Апулея из Мадавры, давным-давно установленную на форуме Картага иждивением проконсула Эмилиана Страбона, сообразно желаниям картагенского народа и сената. О чем и свидетельствует надпись на постаменте.

Аврелий подумал, научно рассудил филологически и поправился мысленно с определительным варваризмом, если Картаг называют Картагеном и Карфагеном только варвары из готов, тевтонов, вандалов, алеманнов и прочих, напористо стекающихся в Африку из северных краев, чтобы и здесь, сейчас служить наемной воинской силой римскому доминату или состоятельным квиритам.

Со всех сторон Аврелия окружала, напирала на него суетливая людская масса, беспорядочная суматошная африканская толпа; норовили пихнуть, то и дело задеть локтем, едва ли не отдавить ноги. Но в этой форумной толчее, всенародной кутерьме, вульгарной суматохе он обретался совершенно свободным и независимым; безотчетно лавировал, непринужденно уходил, обходил. Его тело само привычно избегало столкновений с окружающими; в то же время он никого и ничего лишнего отстраненно не замечал, погрузившись в размышления посреди городской сутолоки и толкотни. Его и самого можно принять за ожившую статую, величаво, важно, внушительно двигающуюся с осознанием присного достоинства, какое не может не производить соответствующего монументального впечатления на окружающих.

Иначе и быть не должно, если он, Аврелий Августин, нынче учит, то есть профессорствует, точнее, ответственно руководит одной из трех риторских школ столичного проконсульского Картага. Так скажем, утоляет свою и чужую жажду знаний из третьей чаши, когда б вспомнить апулеевские «Флориды», — естественным образом в самом себе продолжилось рассуждение-дискурс, в то время как ритор Аврелий приостановился у скульптурного изображения достославного нумидийского литератора и философа.

Образованные люди, обучая, сами учатся, — находим мы в письмах Аннея Сенеки Младшего. Тогда как Апулей Мадаврский полагает первой чашей знания обучение началам чтения, письма и счета, вторым источником и образовательной ступенькой рассматривает учебу у грамматика, а третьим этапом благородного пития видит обретение либерального образования у ритора. Получается, как бы начальная, средняя и высшая образованность. Однако в людских понятиях и установлениях не все так просто и вовсе не навеки неизменно идет от простого к сложному, от низкого к высокому или от хорошего к лучшему. Случается, и доброе замещается дурным и даже худшим.

В Мадавре Аврелий учился у образованнейшего и знающего грамматика — сицилийца Клодия Скрибона. За это ему причитаются кое-какая благодарность и наилучшие пожелания испытать на собственной своей шкуре то, чего он и его присные выписывали и выделывали на спинах, порой и на задницах подъяремных учеников. После в Картаге Аврелия изощренно наставлял в классическом красноречии нумидиец Эпистемон Сартак, который сейчас готов диким зверем живьем растерзать своего бывшего слушателя и вопрошателя. Вряд ли ритора Эпистемона стоит благодарить за науку, если тот взбешенно злобствует, безумно науськивает и злобно настропаляет всех кого ни попадя против ритора Аврелия Августина, оказавшегося успешным соревнователем и состязателем на ниве образования и просвещения юношей Картага.

В самом деле, прав скифский мудрец и опытный пьяница Анахарсис, коего риторически перефразирует наш Апулей. Несомненно, первая чаша неразбавленного вина принадлежит жажде, вторая — веселью, третья — наслаждению, четвертая — безумию. Добавим: пятая же чаша, целиком уходит в дурнопахнущую речевую блевотину, какую изрыгает злобствующий язычник Эпистемон.

Очевидно, ему неведомы слова Апулея о наличии неисчерпаемого сосуда благорастворенной всеохватывающей философии. Стоики, перипатетики, академики могли бы его кое-чему благолепному научить, когда б учительный глупец Эпистемон умел их читать, а не бубнить на память затверженные, дважды капустные, немыслимые суасории, бездарно вымышленные контроверсии, чудовищно далекие от жизненной действительности и судебной практики на городских форумах. Чего уж тут поминать всуе и вотще о религиозных истинах, неизвестных языческим суеверам, поклоняющимся и приносящим тлетворные жертвы ложным богам?

Правильнее назвать нашего отменно ученейшего Эпистемона, ярого поборника прогнившей языческой старины, Анти-Эпистемоном и литератом-фабуляром. Или, быть может, литератором по-латыни? Нет-нет, лучше и вернее по-гречески грамматистом, если он не брезгует брать деньги за обучение старших и младших подростков, бесцеремонно смешивая грамматику и риторику. Он у нас и не филолог. Потому как истинная риторика призвана давать ученикам натурфилософские и филологические знания, но не разбирать по косточкам и черепкам словесные ухищрения языческих поэтов.