Танцовщица

– Как сказать! – возразила я. – Ведь жажда славы тоже пристрастие, только дурное пристрастие.

– Может быть, вы помните еще что-нибудь из начатой вами газели?

Я прочитала:

– Что за стихи! Повторите, пожалуйста. Клянусь богом, очень своеобразно.

– Благодарю! Вы слишком снисходительны, – сказала я, но прочла двустишие еще раз.

– Прекрасно! Прочтите дальше.

– Газель еще не закончена. Оба двустишия я сочинила только что.

– Да это неслыханно! Сочинить такие стихи за разговором! Пожалуйста, почитайте что-нибудь другое.

– Нет, лучше вы сами извольте прочесть свои стихи. Потому только я и начала читать свои.

– Хорошо, но и вам придется прочитать газель.

В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвался какой-то человек лет пятидесяти, черный, длиннобородый, в сбитом набок тюрбане и с кинжалом на поясе. Он без всякого стеснения сел рядом со мной и сжал мне колено. Наваб Султан-сахиб пристально посмотрел на меня. Я опустила голову. Кровь застыла у меня в жилах. Ведь навабу пообещали, что мы будем совершенно одни, без посторонних. Какой у нас был приятный разговор, сколько в нем было изящества и непринужденности. И вдруг этакое несчастье! «Беда на нас свалилась тяжким камнем».

Ах, какой приятной обещала быть наша встреча, а этот негодяй все испортил. Султан-сахиб только собрался прочесть газель, потом что-то прочитала бы я, а он похвалил бы… Как было бы радостно на душе! Сегодня я наконец встретила такого ценителя, какого давно ждало мое сердце, и вдруг этакая незадача! «Унеси, господи, этого мерзавца поскорее!» – молила я про себя, но он, сущий кровопийца, от одного вида которого меня в дрожь бросало, уходить не собирался. Он казался мне вторым Дилаваром-ханом. Я сидела как на иголках, ожидая, что кинжал, висевший у него на поясе, либо вонзится мне в грудь, либо, не дай бог, ранит наваба. «Накажи его бог! И откуда он только взялся, Этот разбойник?» – проклинала я его в глубине души.

Не зная, как быть, я наконец решилась позвать буву Хусейни. Войдя, она сразу же поняла, что случилось. С первых ее слов стало ясно, что она немного знакома с ворвавшимся к нам человеком.

– Хан-сахиб! – обратилась она к нему. – Мне нужно кое-что сказать вам. Пожалуйте со мной в другую комнату.

– Все, что нужно, говори здесь, – буркнул он. – Если я где-нибудь сел, то уж не встаю.

– Но, Хан-сахиб! Это невежливо.

– Какое там невежливо? Или этот молокосос откупил дом танцовщицы? А хоть бы и невежливо – плевать! Все равно не уйду. Посмотрим, какой ублюдок посмеет меня отсюда выставить!

– А может, он и правда откупил? – сказала бува Хусейни. – Кто платит, тот и господин танцовщице. И никто другой в это время не должен входить.

– Я тоже могу заплатить.

– Пожалуйста. Но сейчас вам нельзя здесь оставаться.

Приходите в другой раз.

– Молчи, женщина, это все чепуха! Я сказал: не уйду!

Лицо у Султана-сахиба покраснело от гнева, но он все еще сдерживался и не произносил ни слова.

– Ладно, дочка! – обратилась ко мне бува Хусейни. – Если так, вставай ты и пойдем. Наваб-сахиб, пожалуйте в другую комнату – там вам будет спокойнее.

Я хотела было подняться, но негодяй крепко схватил меня за руку. Что было делать? Тут уж вмешался Султан-сахиб.

– Хан-сахиб, отпустите девушку! – потребовал он. – Так будет лучше. Вы и без того позволили себе слишком много. До сих пор я молчал лишь потому, что считал неудобным бросать тень на дом танцовщицы, но теперь…

– А что ты можешь теперь?! – заорал Хан-сахиб. – Посмотрю я, какой мерзавец заставит меня ее отпустить!

– Пустите хоть руку! – сказала я, стараясь высвободиться. – Я никуда не уйду.

Действительно я в тот миг ни за что не покинула бы наваба. Хану-сахибу пришлось уступить.

– Советую вам придержать язык, – продолжал наваб. – Очевидно, вам не случалось вращаться в приличном обществе.

– Вот ты вращался в приличном обществе, так покажи, что ты можешь!

– Вы, видимо, пришли сюда драться, но дом танцовщицы не ристалище и не рыночная площадь. Лучше отложить наш поединок на другое время, а сейчас будьте любезны удалиться, не то…

– Не то ты меня раскрошишь и слопаешь? «Будьте любезны удалиться!» Один тоже так говорил, да потом закаялся. Как бы тебе не вылететь самому!

– Хан-сахиб! Клянусь, я вас так щажу лишь потому, что обязан помнить о своей чести. Ведь если выйдет огласка, мне будет стыдно перед родителями, друзьями и близкими. А не то вы уже поплатились бы мне за свои дерзости. Повторяю: оставьте никчемные споры и будьте любезны удалиться.

– Ходишь к танцовщице, а сам боишься, как бы маменька не узнала? Подумаешь, дерзости! Слуга я вам, что ли? Ты у себя дома вельможа, там и задавайся! А у танцовщицы что ты, то и я. Когда захочу, тогда и уйду. Это ты сам попусту споришь. А я пока еще не видал, чтобы кто-нибудь посмел меня выгнать.

– Выгнать нетрудно. Стоит мне кликнуть своих людей, – сразу шею накостыляют.

– Не хвались своими людьми. А кинжал этот видел?

– Не в первый раз вижу. Тот кинжал настоящий, который вовремя в дело пускают, а вы свой даже из ножен вытащить не успеете. Сейчас дадут вам по шее – вот и пеняйте на себя.

– Слушай, иди-ка ты сам домой! Небось маменька соскучилась.

Тут Султан-сахиб переменился в лице и затрепетал от гнева. Но что значит истинное благородство: этот негодяй ругал его на чем свет стоит, а он продолжал обращаться к нему на «вы». Поэтому я сперва решила было, что Султан-сахиб испугался, однако оказалось, я была не права. На самом деле он берег свою честь, потому лишь и не давал сдачи оскорбителю. Он хотел, чтобы ссора закончилась миром, без осложнений, но негодяй все наглел и наглел. Чем больше старался наваб его утихомирить, тем больше он буйствовал. Наконец наваб решительно потребовал:

– Ну, поднимайтесь, Хан-сахиб! Уйдемте отсюда оба. Померяемся силами один на один где-нибудь в Айшбаге.

Хан-сахиб расхохотался.

– Мальчишка! Еще молоко на губах не обсохло, а вздумал меряться силой с мужчиной! Не дай бог, получишь царапину, маменька все глаза выплачет.