Томирис

Правда, царица была щедра. Сама выбрала ему из своей конюшни великолепного жеребца, собственноручно надела «а него дорогой и прочный панцирь изумительной работы, охотно дарила ценные безделушки и украшения, но теперь для Бахтияра это было равносильно тому, как если бы умирающему от жажды подали золотую чашу с капелькой влаги на донышке.

А положение? Искусственное возвышение не принесло Бахтияру ни авторитета, ни уважения. Вожди говорят с ним нехотя, цедя слова сквозь зубы. Но если они из-за политики все-таки снисходят до разговора с фаворитом, то рядовые мас-сагеты, оскорбленные за своего любимца Рустама, открыто выражали свое глубокое презрение к любовнику царицы, обидно окрестив его "кобельком". Почтение к царскому имени вызывало стремление обелить царицу, и поэтому массагеты взвалили всю вину на "коварного" соблазнителя и только в нем видели причину отчуждения любящих супругов. Бывшие товарищи, неожиданно ставшие подчиненными, тоже испытывали к выскочке неприязнь, к которой примешивались и острая зависть, и обида за Фархада, настоящего отца-командира, переведенного из-за этого сопляка в тысячники.

Томирис, вероятно, и сама чувствовала, что поступила несправедливо с преданным служакой, храбрым воином, сподвижником ее отца, и поэтому стала очень внимательной и ласковой со старым воином, вызывая этим досаду Бахтияра. Бахтияр плевал бы на все эти пересуды, будь в его руках реальная власть. Уж он-то заставил бы себя если не уважать, то бояться! Но как раз власти-то и не было. В Томирис удивительным образом уживались две натуры. Одна — страстная, нежная. Другая — холодная, надменная. Ночью, уходя от любовницы, Бахтияр еще ошущал на теле горячие ласки, на губах пылкие поцелуи, уносил в памяти любящую, покорную, белотелую золотоволосую женщину, а утром, являясь с рапортом, видел перед собой царицу — властную, нетерпимую к малейшей фамильярности. И он робел перед ней, и та, ночная, казалась ему сновидением. Он догадывался, что и начальником гвардии она сделала его лишь потому? что командир "бешеных" имел доступ к царице в любое время дня и ночи.

Бахтияр заскрежетал зубами, вспоминая, как унизительно пресекла Томирис его попытку вмешаться в дела царства, ког-г да он по наивности посчитал себя равным ей. В первый раз — это было в начале их связи — она мягко остановила его, во второй же раз оборвала обидно-грубым окриком. Но теперь Бахтияр был уже другим, дразнящая близость власти вытеснила кз сердца добро и благородство. Он напоминал пса, рвущегося в исступлении к заманчиво-жирной и сладкой кости, но не достающего из-за слишком короткой привязи.

В его душе копилась злоба.

Рождение Спаргаписа отметили пышно. Явился и Рустам, нарушавший свое уединение лишь для редких Великих Советов вождей и старейшин. Он наклонился над новорожденным и в настороженной тишине долго всматривался в лицо младенца, затем, сняв с шеи тяжелую золотую гривну с изображением, грифона, распростершего крылья, грозно раскрывшего клюв и растопырившего острые когти,— фамильный знак царей тиграхаудов,— осторожно положил на край колыбели. Томирис облегченно перевела дух. Она была тронута. Под сверлящим взглядом потемневшего, как туча, Бахтияра Рустам прошел и сел на почетное место, рядом с царицей. Гости *; впились глазами в супругов, но Томирис и Рустам вели себя * спокойно, дружелюбно перебрасываясь словами.

Рустам сидел, обнаженный по пояс, и, напружинившись, сгибал тугой лук, чтобы накинуть тетиву. Могучие мускулы вздулись до чудовищной величины. Но что-то вдруг отвлекло его внимание. Он бросил взгляд на выход. Полог слегка колебался. Вдруг из-под него высунулась крошечная ручонка, затем показалась и голова. Рустам не улыбнулся. Они пытливо уставились друг на друга. Ребенок, упершись одной рукой в землю, оторвал другую, и она повисла в воздухе. В этой позе он удивительно напоминал щенка в стойке. Рустам вытянул свои ручищи и, сгибая-разгибая пальцы, поманил. Крошечный человечек быстро двинулся к великану. Крепко ухватившись за штанину, привстал и опять уставился голубыми глазенками в обросшее бородой лицо. Помедлил. Поднял вверх свободную ручонку и сделал несколько хватательных движений. Ребенок требовал: "Возьми на руки!". Рустам опасливо посмотрел на свои лапищи и, затаив дыхание, осторожно, словно хрупкую яичную скорлупу, обхватил ими тельце малыша и поднял к своему лицу. Ноздри защекотал невыразимо родной запах человеческого детеныша. Спаргапис вдруг схватил Рустама за нос и заулыбался. Одиноко торчал во рту беленький, неровный зубик. Рустам был сражен.

Спаргапис упрямо, при первой же возможности, устремлялся к юрте Рустама. Вначале пытались остановить, удержать, но малыш поднимал такой вой, закатывался, синел, задыхался, и добился своего. Его оставили в покое.

Томирис ревновала. Не потому, что страстно любила своего сына, нет, материнская любовь не сразу родилась в сердце юной женщины, притом в сердце, целиком заполненном Бах-тияром — первой любовью, но странная привязанность сына к Рустаму, словно укор, вызывала неприятное чувство вины перед покинутым мужем. Привыкшая к первенству во всем, она начала борьбу за Спаргаписа, стала неистовее в ласках, и природа восторжествовала, в ее сердце вспыхнула слепая материнская любовь. Спаргапис боготворил мать, но в своей привязанности к Рустаму был стоек и постоянен.

Их часто видели вместе, но редко слышали их разговор. Рустам и раньше не отличался многословием теперь же и вовсе стал молчуном. И что удивительно, юный, порывистый Спаргапис беспрекословно подчинялся Рустаму. Это была крепкая немногословная мужская дружба. Замолкли злые языки. Кочевники верили в зов крови. Спаргапис выбрал себе отца.

Онемели и те, кто знал правду. Потому что, когда один из них попытался намеками довести до сведения царевича тайну его рождения, то Спаргапис, не разобравшись по молодости лет, в чем дело, сообщил матери о странном разговоре с приближенным. Больше зуд языка не мучил услужливого "доброжелателя"— ему отрубили голову.

После того как попытка открыть через третье лицо глаза Спаргапису окончилась неудачей, замолчал и Бахтияр. Он лучше других знал, как страшна и безжалостна царица в гневе.

Рождение сына не изменило отношений между любовниками. По-прежнему Томирис оставалась царицей для Бахтияра. С рождением сына мечта его вновь обрела крылья. Он верил, что рано или поздно, нр он достигнет всего задуманного благодаря своему сыну. Подтверждением этому были явные знаки внимания, которые ему вдруг стали оказывать могущественные вожди массагетов Шапур и Кабус, те самые, которые еще недавно считали ниже своего достоинства даже разговаривать с ним. А ведь их опасается сама царица! Но особенно приятно стало на душе, когда вреднейший и хитрейший Хусрау, ничего не делающий без выгоды, стал прямо-таки заискивать перед ним. Бахтияр, далеко не глупый человек, понял, что он не только нужен этим очень влиятельным вельможам, но просто необходим.

Правда, он ошибочно приписывал это своему отцовству, но что союз с этими вождями даст ему больше, чем любовная связь связь с царицей,— не вызывало у него сомнения.

Словно псы, обнюхивающие друг друга при знакомстве, крутились вокруг да около Бахтияра Хусрау, Кабус и Шапур. Приглядывались долго. Уже не раз гостил Бахтияр в богатых юртах внезапно воспылавших к нему дружескими чувствами вождей, охотился в поймах Яксарта и Окса, но дальше вскользь брошенного намека, после которого подобно улитке прятались рожки в раковину, дело не шло. Слишком дорогой была плата за неосторожность — собственная голова. Но наконец Хусрау решил, что Бахтияр созрел. Друзья тщательно обсудили план и распределили роли. Собрались у Кабуса...

Бахтияр нахлестывал коня, словно за ним гналось чудовище. Ему казалось, что он все еще слышит злобный рык Шапура, ядовитые реплики Кабуса и жалящие, подобно осиному жалу, слова Хусрау.