Наблюдения, или Любые приказы госпожи

Плохая из нее сестра, подумаете вы — и будете правы. Но это еще не самое худшее. Видите ли, на самом деле Бриджет была мне не сестрой. Никакой не сестрой. На самом деле она была моей матерью.

Раз уж пошел такой разговор, наверно сейчас мне стоит немного рассказать о ранних годах своей жизни. Личность моего отца поныне остается загадкой. По словам матери и немногих людей, знавших ее еще в Ирландии, он был моряком-шотландцем, известным как Дылда Макпартленд — разумеется, Дылда не настоящее имя, настоящее было Дэн, но он предпочитал зваться Дылдой.

Мать говорила, свет еще не видывал такой любящей пары, как Бриджет О'Тул и Дылда Макпартленд, прямо «греза юной любви» да и только. Дылда был красавец каких поискать и отменный танцор в придачу, особливо охочий до джиги, и он ни на кого не смотрел, кроме своей ненаглядной, и ревновал к каждому столбу. Бриджет часто с гордостью вспоминала, как однажды Дылда здорово перебрал в дешевом кабаке и посреди джиги на него накатила тошнота, но он не побежал травить на улицу, поскольку не хотел, чтобы она, Бриджет, кружилась в танце с СОПЕРНИКАМИ, а потому поступил очень умно: наблевал себе в рукав, застегнул обшлаг и продолжал отжигать джигу, только теперь небрежно отведя в сторону одну руку.

Послушать Бриджет, так папаша мой любил всего две вещи на свете. Первое — плясать, а второе — гвоздить ее к стене своим мощным штырем, на каковой орган, по выражению матери, пришлось бы впору лошадиное седло. Странное дело, но едва лишь наш славный Дылда узнал, что «любовь всей его жизни» забрюхатела, он резво уплясал прочь из города вместе со своим штырем, и больше обоих никто не видел и не слышал, впрочем папашкин штырь вряд ли издавал какие звуки. Ну разве только ржал по-лошадиному.

Что же до моей мамаши Бриджет, из-за своего пристрастия к голландскому джину и частых сотрясений головы она стала слаба памятью и о моем рождении всякий раз говорила разное: что я родилась во вторник или может в четверг в апреле, а скорее даже в мае, среди ночи или прямо перед вечерним чаем, в сорок седьмом году, сорок восьмом или сорок девятом, а происходило дело не то в Дандолке, не то в Дрозде, а возможно и в совершенно другом городе. «Да как, по-твоему, я могла все упомнить! — вопила она, когда я спрашивала об обстоятельствах своего рождения. — Мне было БОЛЬНО! Я же РОЖАЛА!!! Название начиналось на „дэ“! „Дэ“ что-то там такое! Может, Донахади?»

Но всегда и везде она была ТВЕРДО УВЕРЕНА в одном: что я вылезла из нее в разгар какой-то потасовки. Когда я была совсем еще крохой, она в пьяной меланхолии частенько уставлялась на меня мокрыми глазами и горестно восклицала: «Подумать только! Ты ведь родилась в натуральной куче-мале!» — каковые слова повергали меня тогда в изрядное недоумение.

Еще Бриджет точно помнила, что во время беременности она шибко пристрастилась к курению трубки. Всякий раз, когда я спрашивала про свое рождение, она перво-наперво пускалась дудеть про свое курение: дескать, только последняя затяжка с самого последнего крохотного уголька в трубке доставляла ей хоть какое-то удовольствие и Господи Исусе сколько же табака она выкуривала с остервенелой решимостью лишь бы добраться до заветного последнего уголька. «Просто удивительно, — часто повторяла Бриджет, — что в конечном счете я родила ребенка, а не паршивый кусок сажи».

Самое первое мое воспоминание — солнечный свет, красивые пятнистые полосы солнечного света на пыльных половицах в чужом доме, куда меня привела мама, дело происходило еще в Ирландии. В доме жил джентльмен с соломенными усами и голубыми глазами, похожими на осколки неба. Мама велела мне сидеть смирно и играть с деревянной бельевой прищепкой, а сама ушла с ним в другую комнату, и они закрыли дверь. Скоро мне стало скучно, я допила подонки из бокала незнакомого господина (в мамином ничего не осталось), потом подошла к двери и приложила ухо к щели. Похоже они там танцевали, во всяком случае я слышала шумное пыхтение и скрип половиц, который прекратился, когда мужчина страшно захрипел, точно ему перерезали горло. А чуть погодя из комнаты торопливо вышла мама, пересчитывая монеты, и быстро вывела меня вон из дома. «Она убила дядю и забрала его кошелек!» — думала я, покуда на следующий день мы не повстречали того самого господина, целого и невредимого! Он шел по улице под руку с красивой дамой. Я ужасно обрадовалась, что он живой и моя мама не убийца (хотя я не сомневалась, что она способна на убийство, ведь она постоянно грозилась убить меня).

Я помахала ладошкой и вежливо поздоровалась с ним, поскольку вчера он был добрый, пощекотал меня под подбородком и подарил прищепку, но он лишь нахмурился и быстро повел свою даму прочь через площадь. А мама чуть не оторвала мне руку, пока тащила за собой по переулку. Бог ты мой она страшно на меня разозлилась, судя по тому, как у нее сверкали глаза и раздувались ноздри. Когда она на вас злилась, вы никогда не знали, чего именно от нее ожидать, но точно знали, что вам здорово влетит. На сей раз мама яростно шипела сквозь зубы: «НИКОГДА-БОЛЬШЕ-ТАК-НЕ-ДЕЛАЙ! — сопровождая каждое слово крепким подзатыльником или шлепком по попе. — Иначе я ТЕБЯ ПРИДУШУ!»

С того дня я никогда на людях не здоровалась со знакомыми мужчинами, если только они не приветствовали меня первыми, причем не здоровалась даже если мужчина часто к нам захаживал и даже если в последний раз я видела, как моя мама, ну скажем, сидела у него на коленках и кормила титькой, словно большого младенца, прошу прощения, но я просто привожу пример, каким образом мой детский ум истолковывал странные, непонятные сцены, которые я наблюдала с малых лет.

Мать всегда говорила, что служит в лавке, торгующей зонтиками. Сперва я не сомневалась, что так оно и есть, но став постарше, вдруг озадачилась, почему зонтичная лавка работает только по ночам, а не днем, как все прочие лавки. В ответ на мой вопрос мать сказала, мол, не будь дурочкой, она не продает зонтики, вовсе нет, она ночами напролет мастерит их, чтобы к утру отдать на продажу. Мастерит, ну надо же. Я еще не скоро поняла, по какой части она мастерица на самом деле.

Когда мне было восемь или девять лет (или десять, она не знала точно), мы перебрались в Дублин и поселились по соседству с пирожной лавкой, в комнате на верхнем этаже, куда вела темная узкая лестница. Просыпаясь поутру, я обычно заставала дома мать, уже вернувшуюся с «работы», и какого-нибудь мужика, дрыхнущего на кровати в нише или прямо на полу посреди комнаты, словно он свалился прямо с потолка ночью. Каждое утро я обнаруживала у нас мужиков самого разного вида, размера и сорта, иногда сразу двое или трое лежали рядком на полу и храпели. Запах перегара сшибал с ног, а когда мать вставала, она смотрела на всех них волком, словно ненавидела, и держалась страшно грубо, покуда они не платили за ночлег и не уходили. Потом она с больной головой заваливалась обратно в постель.

Совсем иное дело, конечно, если у нас ночевал какой-нибудь молодой красавчик, к которому Бриджет питала нежное чувство, таких она бог ты мой хватала за фалды и пыталась затащить обратно под одеяло, стоило им хотя бы покоситься на дверь. У нее постоянно был то один, то другой полюбовник, из-за которого она совсем дурела, а лучше всего мне запомнился малый по имени Джо Димпси, пройдоха каких земля не носила. По слухам, Джо Димпси происходил из хорошей семьи, имел богатых родственников в Чортландии и одно время даже учился в Королевском колледже, покуда не продал все свои учебники, чтобы заплатить долг. Дальше дела у Джо пошли неважно, и ко времени знакомства с моей матерью он перебивался случайной работой на ипподроме, но скоро оставил это занятие, чтобы лежать полуодетым у нашего камина и поигрывать мускулами, листая бюллетень скачек до раннего утра, когда моя мать возвращалась из «зонтичной лавки» с деньгами или очередной бутылкой.

Спору нет, Джо Димпси был очень хорош собой — чернокудрый, с наглой ухмылкой. Он часто вставал перед зеркалом (когда думал, что рядом никого нет) и говорил своему отражению: «Сдохнуть мне на месте, но ты чертовски привлекательный шельмец».