Мастер

– Продолжайте же. Мы вас слушаем.

– Женя рассказывал, играют они как-то с Васей на кирпичном заводе и видят: два еврея – а дело к ночи уж было – прокрались во двор и по лестнице поднимаются, наверх, где этот вот жил.

Она глянула на мастера и сразу отвела глаза. Он стоял, свесив голову.

– Прошу прощения, что перебиваю, – сказал Бибиков прокурору, – но хотелось бы знать: по каким признакам мальчики распознали в этих двоих людях евреев?

Полковник Бодянский хмыкнул, Грубешов улыбнулся.

– А очень просто, ваше благородие, – заговорила Марфа, захлебываясь, – на них еврейская одежда была, и бороды длинные, всклоченные, не то что аккуратные такие, как вот, бывает, господа носят. А еще мальчики в окно подглядели да и увидели, как эти молятся. В черных хламидах и шляпах. Увидели, перепугались и скорее бежать. Я Васю у нас оставляю – какао, мол, попей, булочки белой покушай, – куда там, он так растревожился весь, домой и домой.

Грубешов слушал, скрестив за спиной руки.

– Продолжайте, пожалуйста.

– Ну, и я узнала от мальчиков, что этот вот еще других евреев к себе водил. Один был старик, с черной сумкой такой, Господь их знает, на что она им нужная. Вот Женя раз и говорит этому прямо в глаза: мол, десятнику скажет, если он снова начнет их гонять. «А скажешь, так я тебя убью!» – этот ему отвечает. А то как-то увидел Женя, гонит еврей этот другого мальчика, Андрюшку, малолетку совсем, восьми еще нет, по соседству они живут, отец у него дворником, Хототов по фамилии. Ну, ребенок с Божьей помощью в открытые ворота и выскочил. А еврей тут как увидел Женю, да как припустил за ним, а Женя – на забор и перелез, а у самого, он мне говорил, аж сердце заболело, сомневался, что спасется от еврея этого, боялся, схватит он его. А еще раз Женя за печами таился и видел, как два еврея схватили русского мальчика и в конюшню чуть не затащили, уж больно старались. Только ребенок, не будь дурак, так орал, так кричал, ну и они перепугались, выпустили его. Сколько раз я предупреждала Женичку, не ходи ты на этот кирпичный завод, утащат тебя, убьют, и он обещался, что не пойдет. Потом и не стал было ходить, а раз приходит домой поздно вечером, сам не свой, я кричу: «Женичка, да что с тобой приключилось, расскажи поскорее!» И тут он и говорит, что еврей вот этот гонялся за ним с длинным ножом между могилок на кладбище. Я как бухнусь в ноги ему. «Женя Голов, – а сама даже плачу, – именем Пресвятой Богородицы поклянись, что ты больше близко к этому злому еврею не подойдешь!» – «Да, маменька милая, – он мне говорит, – клянусь». Так сказал, а сам возьми и снова пойди. Мальчишки, ваше благородие, сами понимаете. Господь один ведает, и почему на беду их тянет, а держи я его под замком, как бывало маленького запирала, был бы он у меня и сейчас живой, не лежал бы мертвый в могилке.

Она истово перекрестилась.

– Марфа Владимировна, расскажите нам, пожалуйста, что еще говорили вам мальчики, – сказал Грубешов.

– Говорили, что бутылку крови видели на столе у него.

Армейский генерал охнул, остальные переглянулись в ужасе. Яков смотрел на Марфу невидящими глазами, у него дрожали губы.

– Не было у меня на столе бутылки с кровью! – крикнул он. – Если что и было, так банка клубничного варенья. Варенье – это не кровь. Кровь – это не варенье.

– Молчать! – рявкнул Грубешов. – Вам скажут, когда можно будет разговаривать.

Один из жандармов уставил в Якова револьвер.

– Уберите свое дурацкое оружие, – сказал Бибиков. – Он скован по рукам и ногам.

– Вы сами видели эту «бутылку крови»? – обратился он к Марфе.

– Видеть не видела, а мальчики обои видели и мне рассказали. Аж говорить не могли. Бледные – страсть.

– Но отчего же вы не сообщили об этом в полицию? Ваш долг был сообщить, как и о других инцидентах, вами перечисленных, например о том, как подозреваемый гонялся за вашим сыном с ножом. Это преступное действие. Мы живем в цивилизованном обществе. О таких вещах положено сообщать в полицию.

Тут ее понесло:

– А потому что надоела мне полиция эта, вы уж извините меня, ваше благородие, что я так выражаюсь, я это не о присутствующих, от них мне беспокойства никогда никакого не было. Раз я пожаловалась им на Шишковского на Юрия, он меня поленом по голове саданул, а почему – это мое личное дело, так меня в участке утро целое протомили, и вопросы нескромные задают, бумажки заполняют, будто сама я и есть преступница, а не полоумный этот – его-то отпустили, хоть у меня вся голова в крови и ума большого не надо понять, кто кого избил. У меня нет время лишнего на них терять. Мне надо на хлеб зарабатывать, вот почему я не доложилась в полицию.

– И это вполне можно понять, – сказал Грубешов, повернувшись к генералу, и тот кивнул, – хотя я согласен с господином следователем, что о подобных вещах следует тотчас сообщать полиции. Продолжайте, однако же, Марфа Владимировна.

– Кончила я, мне больше рассказывать нечего.

– В таком случае, – сказал прокурор, обращаясь к остальным, – нам, пожалуй, пора двигаться.

Он достал из кармана желтой жилетки золотые часы и внимательно их изучал.

– Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, – я должен настаивать на своем праве допросить свидетельницу.

Марфа остро на него поглядела, сперва со страхом, потом злобно.

– И что я вам сделала? – крикнула она.

– Никто из нас никому ничего не сделал, и не в том суть, Марфа Голова, но я хотел бы вам задать несколько вопросов. Простите, Владислав Григорьевич, я настаиваю. К сожалению, я сейчас пока не могу входить в кое-какие материи, но несколько вопросов я должен задать непременно и хотел бы получить на них честные и прямые ответы. Правда ли, например, что вы принимаете краденое добро от шайки воров, один из которых был или остается вашим любовником и часто наведывается в этот дом?

– Вы не обязаны отвечать, – вспыхнул Грубешов. – Это не относящийся к делу вопрос.

– Не такой уж не относящийся, и я настаиваю, Владислав Григорьевич.

– Нет, не принимаю я никакого добра ихнего, – сказала Марфа побелевшими губами, и глаза у нее потемнели. – Это подлые сплетни, враги мои распускают.

– И это ваш ответ?

– Ну да.

– Что же, очень хорошо. А правда ли, что год тому назад, в январе, вы плеснули серной кислотой в глаза своему любовнику, после чего он ослеп на всю жизнь, и потом вы с ним помирились?

– Так это он на меня донес? – взвилась Марфа Голова.

– Донес на вас?

– Враки эти подлые – это он про меня распускает?

– Борис Александрович, как старший вас по чину, я запрещаю эти вопросы, – раздраженно сказал Грубешов. – Если у вас имеются еще вопросы подобного свойства, вы зададите их завтра у меня в кабинете, хотя лично я, признаться, не вижу в них особого смысла. Они не изменят тяжести имеющихся улик. А сейчас нам уж точно пора идти. Сегодня воскресенье, у всех у нас есть обязанности перед своими семействами.

– Какую «тяжесть имеющихся улик» имеете вы в виду?

– Тяжесть улик, которые мы потрудились собрать, включая свидетельства истории.

– История не заменяет закона.

– А вот это мы еще поглядим.

– Я должен настаивать на ответе Марфы Головой.

– А чего отвечать, я уж все сказала, – кинула Марфа надменно. – Бил он меня, я и защищалась. У меня все ноги и заднее место в синяках, он так меня колотил, а раз по глазу заехал – аж три недели гной тек.

– Правда ли, что он избивал и вашего сына и однажды столь сильно, что мальчик потерял сознание?

– Запрещаю вам отвечать! – рявкнул Грубешов.

– Полноте, зачем вам эти глупости? – сказал Бибикову полковник Бодянский.

– Этот еврей мальчика моего убил! – крикнула Марфа. – Глаза бы ему повыцарапала! – Она подбежала к окну и заголосила, обращаясь к могилам на кладбище: – Женичка, деточка ты моя ненаглядная, приходи домой! Приходи к своей маминьке!

И она горько зарыдала.

Сумасшедшая, думал Яков. И эти ее вишни на шляпке.

– Смотрите, как уставился на меня, точно волк голодный из лесу, – повернулась она к мастеру. – Да уймите же вы его!