Обратный адрес

Никакого парка не было.

Федор вскочил, откинул одеяло и растерянно уставился на куму Дуську. Комкал растопыренными пальцами мякоть одеяла. В левом боку, под рёбрами, тяжело бухало обессиленное сердце.

— Что? — виновато и как-то невпопад спросил он.

— Кричал ты что-то,… — сказала кума Дуська.

И уронила сковороду.

15

Хочешь не хочешь, а надо прощаться.

Каша у кумы Дуськи, как назло, подгорела, а взвар был чёрный и здорово отдавал дымом — это она, значит, сушёные яблоки окуривала, чтобы червоточина не заводилась… Червей, может, и нету, и взвар противный. Лучше уж компот в столовке пить, там хоть виноватых нет и обругать некого.

— Спасибо, тётя Дуся, — сказал Федор, косо утирая губы. — Сроду такой духмяной каши не ел. Заправился напоследок! В общем, одну четвертную я всё же возьму на дорогу, а ватник и кирзы ты загони тут кому-нибудь, и будем в расчёте. А за харч потом уж вышлю, с заработка.

Подумал немного и ещё добавил:

— Ты не обижайся, так уж вышло в этот раз…

— Куда же теперь думаешь? В Сибирь, а может, в этот, как его… Какой-то Гышлак ещё образовался, туда всех тянет?

— Нет, в Мангышлак я не поеду на лето. Жара там, — сказал Федор. — Да и по нефти я мало смыслю. Может, в Тайшет либо на Печору — там прохладнее.

Новые пути прокладать.

— Далеко небось?

— Да как сказать! Дней семь ехать, а может, и чуть больше. Я не пропаду, ты об этом не думай!

— Не о том я. Как на одну четвертную проедешь-то? На билет, чай, и то не хватит?

— Чудная! Мне ж только до района добраться, день — два пережить. А там оргнабор! Там по самые ноздри снабдят — проездные, суточные, подъёмные по закону.

— То-то я гляжу, законы у нас… Не жизня, одно удовольствие, особенно вам, молодым.

Кума Дуська всплакнула, глядя, как он ставит к дверной притолоке пустой чемодан.

Чемодан был пуст совершенно — ни мыла, ни зубной щётки, ни смены белья не положил Федор. Дерматиновые боковины запали, будто чемодан отощал, валяясь все эти дни без дела под кроватью.

Делать нечего, прощаться надо.

Федор вышел на крыльцо, постоял в задумчивости, поколупал ногтем шелушившуюся краску наличников, обошёл дом — так, для порядка. По-хозяйски оглядел завалинки, карниз в дегтярных потёках от многолетнего ненастья, чуть перекошенные ставни. Навешивал эти ставни после войны, видно, неумелый плотник. Руки бы поотбивать за такую работу, явный брак.

А дом пока ещё ничего, терпит. Лет через пять, пожалуй, придётся его поднимать, а сейчас ничего. Можно б побелить, внутри кое-чего переделать на современный лад, русскую печь, к примеру, заменить голландкой с врезанной плитой и духовкой, и живи — не хочу! При одном условии, конечно. При том условии, чтобы в этом доме живая душа завелась…

Сирень вот только жаль! Сирень эту сажала мать когда-то, под окнами, на счастье. Почки вон как набухли, вот-вот распушатся. И куст подрос здорово, весь в сизых кружевах завязи.

Федор ткнулся лицом в жестковатые метёлки, но сирень ещё не пахла — видно, ещё не время, тепла ей не хватает. Вот кончится этот затяжной март, а уж в апреле-то она даст! К самым праздникам все улицы будут в белом и сиреневом!

А за углом дома вроде бы звякнул умывальник. Знакомо так, с металлическим потягом…

Федор вышел из-за угла и удивился. Под алычой топтались белые босоножки, а над ними закатаны знакомые трикотажные шаровары.

Не уехала она, что ли, к мужу?

Федор отогнул ветки, поднырнул к умывальнику. Ксана для порядка охнула и накрыла плечи махровым полотенцем. Новеньким, недавно подаренным, в шелковистых пупырышках. А сама чересчур уж розовая, как из бани.

— С лёгким паром! — сказал Федор.

Ксана показала ему удивительно круглую подковку зубов, этакие жемчуга в розовой оправе. Однако не забыла и волосы поправить для порядка — хоть и ненужный ей человек стоял около, а всё же мужчина. — Не хами, Федя, — посоветовала она.

Спокойно и безмятежно было в её глазах, ни кокетства особого, ни насторожённости. Чересчур уж счастливой казалась Ксана, и оттого Федору не по себе стало, захотелось кинуть хоть одну ложку дёгтя в этот мёд.

— А я думал, что вы уж на квартире где-нибудь… — протянул Федор свысока. — Что ж это за жизнь у вас с Ашотом после свадьбы?

— А он тоже в общежитии, только в мужском. Комнату снял, полы покрасили, сохнут. Дня через два перейдём.

«Все наоборот в жизни! У него — пустой дом, а у этих, счастливых, ни кола ни двора…»

Ксана выбирала из волос заколки, всовывала их зачем-то в рот и целиком была поглощена своим занятием. Говорила нараспев, кривя губы, чтобы не уронить заколок:

— Квартиру нам только к ноябрьским обещают.

Кирпичные дома летом будем строить.

— Осенью, значит? Ну, это на воде вилами…

— Нет уж! Директор сказал: точно.

— Ну, раз директор сказал, то… — засмеялся Федор одними зубами, без всякого выражения. — Зги, в общем, не видать!

— Слушай, Федя! Приходи сегодня, помогу, а? В прорабы не возьмёт старик, так в бригадиры. Вот и будешь эти дома строить, а?

«Ещё чего! Квартиру им, видите, с носатым Ашотом надо!»

— Нет, решил отчаливать, — сказал Федор. — Масштабы тут не те, романтики мало. Одним словом, ждите писем из просторов Вселенной! А мужу скажи, чтобы брился чаще, больно чёрный он у тебя, вороной прямо. — И подмигнул: — Ничего, не кусается?

Ксана засмеялась игриво и выскользнула из-под веток.

Хотелось ещё подковырнуть её чем-нибудь, но подходящего ничего на ум не приходило. Все. Распрощался.

Кума Дуська с горя достала новое вафельное полотенце из сундука и молча сунула в чемодан. Два пирожка с картошкой завернула на дорогу, чуть не насильно заставила взять в карман.

Во дворе Федор увидел петуха-холостяка и маленького щенка с невинными пятнышками повыше бровей. Петух не удостоил Федора вниманием, взлетел на плетень и заинтересованно вытянул шею на ту сторону, смотрел, нельзя ли махнуть к соседским квочкам. А щенок немного пробежал за Фёдором по улице, потом смекнул, что хозяин уходит слишком далеко, и, виновато повиляв хвостом, вернулся к воротам.

Пошёл, значит.

Пошёл. Пока на первой скорости, в раздумье, чтобы как следует попрощаться со станицей.

Хорошая, в общем, станица. Зелёная, сады новые уже подросли, и обстраивается мало-помалу. И жить бы можно. Только не поймёшь, что мешает.

Просто удивительно. Про несущие конструкции в техникуме оскомину набили, а есть ли эти конструкции в душе твоей, крепки ли они, как жизнь сделать по-человечески, никому не в обиду, этому так и не научили, — за недостатком времени, что ли?

И Нюшка — гадюка! Оттолкнула, считай, два раза. Уходи, говорит! Будто никто ей не нужен, все гордость показывает при разбитом корыте. Страдать ей хочется!

Эх, Нюшка, Нюшка! Аня Самосадова…

Нет, что это за отродье бабское! То ревёт, в слезах тонет, то на шаг не подступись. Сложности какие-то ставит. А Федору все это до лампочки, он сложностей не признает! Ты свою душу сначала открой, скажи, что не можешь без меня — моя-то душа тоже не железная, ей тоже чего-то мягкого недостаёт. После нынешнего бестолкового сна захотелось ещё повидать её, посоветоваться всё же, как быть с малым Федькой?

На алименты она, конечно, не подаёт из гордости. А парню-то скоро в школу ходить, ему на эту гордость наплевать! Ему обувку подавай, и книжки с картинками, и всё прочее. А ежели тут курорт в самом деле придумают, то и про мороженое парень узнает. А что она ему даст, эта непутёвая мама?

Может, не ездить в Тайшет и на Печору? Может, без Федора там обойдутся, построят эти новые пути?

Мысль эта предательская только мелькнула луговой бабочкой, будто во сне, и он задавил её в зародыше, будто каблуком наступил. Задавил с презрением и зашагал быстрее, пересекая станичную площадь.

Около чайной стоял знакомый грузовичок ГАЗ-51, и номерные знаки подмигнули нахально: «66-99». С приветом, мол!