Тайна соборной горы (СИ)

         Почему же родина лечит?

         Мне думается потому, что там на твоей малой родине – в деревне, поселке, районном городке или улице большого города – все твои заботы, горести жизни и работы отступают далеко-далеко. Порой даже кажется, что их и нет вовсе. И ты, вдруг, с радостным удивлением замечаешь, что есть, живет и здравствует та другая жизнь, с которой ты когда-то вольно или невольно простился и которой тебе всегда нехватает.

         С той же радостью ты отмечаешь, что как бы трудно не было в жизни, ты можешь быть принят своей родиной и, если ты перед нею чист, тебе будет здесь всегда хорошо и спокойно. И ты всякий раз будешь благодарно говорить: спасибо тебе, родная земля.

         Не это ли чувство назвал когда-то поэт  «памятью сердца».

                                                  - - -

 Воспоминание детства… В  послевоенное лето я гощу в городе у деда Ивана и бабушки Марфы со стороны отца. Город этот – большая узловая станция Буй, через которую идут поезда на Урал и в Сибирь, в Москву и Ленинград. Там всегда много людей и всего интересного. Мы с моими городскими приятелями, а особенно с нашим соседом Гошкой Царевым  каждый день бегаем на станцию. Нас больше всего привлекают товарные поезда с разбитой военной техникой, которую, мы это знаем, везут в переплавку на уральские заводы.

На открытых платформах этих эшелонов обгорелые танки, искореженные машины, артиллерийские орудия, груды разного лома. Но для нас все это интересно и мы лазаем по платформам, обследуя каждую, достойную нашего внимания машину.

Вот на платформе стоит разбитый немецкий танк. Мы с каким-то страхом забираемся внутрь его. Но там ничего страшного нет. Только грязные от копоти борта, на которых узкими полосками выступают какие-то белые таблички с черными нерусскими буквами на них.

…Там же, на станции, мы увидели однажды пленного немецкого солдата. В длинной шинели с поднятым воротником он стоял у большого ящика с отбросами и тщательно копался в его содержимом. Вид его был жалок, но жалости мы к нему не испытывали. Впрочем, ненависти тоже.

…На обратном пути со станции мы заходим во двор бывшей школы, а сейчас военного госпиталя. На крыльце и в садике бело от рубах ходячих раненых. Среди них у нас есть много знакомых. Они расспрашивают нас о чем-то. Потом просят сбегать то ли на вокзал, то ли на маленький рынок рядом со станцией и мы, сломя голову, мчимся выполнять поручение.

…Вечером приходит с работы брат отца дядя Коля и мы с ним опять идем на вокзал. Только теперь совсем по другому делу… Возвращаются домой фронтовики и дядя Коля, сам недавно вернувшийся с войны, почти каждый день ходит на вокзал посмотреть, кто из его друзей уцелел и вернулся. Он всегда берет меня с собой. Дядя Коля хороший гармонист и часто мы несем на вокзал его трофейную гармошку – голубое перламутровое чудо.

На вокзале полным-полно военных. Сплошные гимнастерки, погоны, фуражки. Таким я его и запомнил – вокзал сорок пятого года. Я не знаю, многих ли друзей своих встретил в те дни дядя Коля, но помню, что такие встречи были. Тогда раздавались звонкоголосые веселые переборы. Вокруг нас тут же собиралась большая толпа народа, и долго в такой вечер плясали и пели фронтовики, счастливо смеялись и плакали дождавшиеся своих отцов, братьев и сыновей горожане.

Вспоминая это, я думаю, что дядя Коля, приходя со своей трофейной гармошкой на вокзал, не просто играл плясовую. Он делал еще более ощутимей этот великий праздник солдатского возвращения с войны. Для себя, для своих друзей, для всех, кто был тогда на вокзале.

                                                     - - -

Из детства…На улице сильный мороз и я сижу в избе. Мне скучно. Наверное оттого, что мать еще рано утром, когда я спал, ушла по своим  делам в город. Я жду ее  и она приходит, когда на улице уже начинает темнеть. Мама достает из своей сумки  ломоть твердого от мороза черного хлеба и подает его мне со словами: «Это тебе заяц прислоал». Я верю и с удовольствием ем  холодный, но удивительно вкусный, какой-то особый хлеб. Только через много лет я догадываюсь, что мама, не съев хлеб, взятый ею в дорогу, принесла его обратно для меня.

                                                     - - -

….Дом деда моего Александра Дмитриевича Кузнецова был срублен  им из двух изб и одним из ярких воспоминаний детства осталось у меня  воспоминание о переселении нашей семьи дважды в году из одной избы в другую.

Где-то в середине мая, когда на улице устанавливалось постоянное тепло, мы переносили в летнюю половину, вымытую и прибранную бабушкой и мамой, необходимые вещи: стол, стулья, кровати,

У летней избы «по лицу» было пять больших окон, выходивших на южную сторону, где на другом берегу реки Тебзы стоял древний Железноборовский монастырь, да еще по одному окну выходило на западную сторону в упечи  и на восточную у крыльца. Надо ли говорить, что вся изба была полна света и солнца, которое от восхода до заката находилось в доме. Такими вот – из зимы в лето – и остались в памяти эти переселения в мае.

С наступлением осенних холодов мы вновь перебирались в зимнюю половину нашего дома. Она была поменьше летника и с маленькими же окнами с двойными рамами на северную сторону, отчего в избе было темнее, но зато тепло и уютно. Большую часть избы занимала широкая русская печь, кирпичи  которой хранили жар  весь день  с утра и до ночи.

С этим временем  связаны  мои детские воспоминания  о долгих  осенних и зимних вечерах, когда на улице темнело рано и так же рано зажигалась на столе керосиновая лампа. Как сейчас вижу бабушку Прасковью за прялкой или ткацким станком, что-то вяжущую спицами мать и деда, читающего газету у самой лампы. Но особенно запомнились  те  вечера, когда к нам на огонек  приходил  кто-нибудь из соседей, моя  тетушка  Соня, муж которой дядя Семен был на фронте, или другие родственники и когда начинались в избе вечерние разговоры. Тогда вообще было принято ходить друг к другу на посиделки или, как тогда говорили, «на беседы»

Время было военное, отцы наши воевали и чаще всего приходили к деду соседские старики: дед Алексей, дед Иван, Герасимыч, дед Федор. Мое место во время этих  вечерних бесед – на печи  или полатях. Старики сидели обычно на передней лавке, но «смолить» махорку шли всегда к порогу : курить в передней половине считалось неприличным. Неспеша они сворачивали  «козьи ножки», доставали кисеты с крепким самосадом, высекали из кремня искры  кресалом  на ватный  трут  и, прикурив от этого самодельного огонька, так же неторопливо вели разговоры. У всех стариков сыновья были на войне и разговор, конечно, шел о последних фронтовых событиях, о «германце», с которыми они, солдаты первой мировой  воевали еще в четырнадцатом году.

Если же к нам приходили женщины, то в такие вечера обычно читались вслух  письма с фронта или от родных из городов. Подробностей этих вечерних бесед я, конечно не помню, но хорошо помню, что много тогда говорилось о разных житейских случаях и историях, о людях прошлого и настоящего времени. О, сколько я слышал  в те вечера устных рассказов и целых повестей! Сколько говорилось интересных слов, мыслей, поговорок, которые сами стоили целого рассказа.

Немногие из наших односельчан, ушедших на войну, возвратились домой. Большинство их осталось навек в чужой стороне. И если случалось, что кто-нибудь из вернувшихся фронтовиков заходил вечером к нам, то разговор обычно шел о фронтовой жизни, которая в них продолжала существовать  еше долгое время. Я хорошо  помню  эти рассказы. В них была такая правда о войне, какой  никогда не встречалась в книгах о той же войне.

Давно ушли те времена и многих людей, что приходили к нам тогда, уже нет на этом свете. Еще при жизни деда Александра перестроен наш старый дом. Давно нет тех вечерних разговоров, но память о них жива. И, вспоминая вечера своего детства, я иногда сам иду на огонек к кому-нибудь из своих друзей, а двери моего дома открыты для всех, кто захочет придти ко мне для вечернего разговора.