Дорогой чести

За окошком по полю — верно, летом тут выгон — пролегла к кладбищу протоптанная в снегу дорожка. Не больно веселый вид. А впрочем, деревья и деревья, роща. Крестов отсюда не различить. Вон оттуда вышел мужик в рыжем полушубке, на плече заступ, должно могильщик. Он самый: стали видны свернутая веревка на локте и лом рядом с лопатой. Бородка с проседью, шапку назад сдвинул, вспотел, кого-то навек укладывая…

Перешел дорогу к крыльцу. Видно, знакомец солдатский. Гремят в сенях заступ и лом. Открылась дверь, и могильщик глянул на гостя.

— Я к Александру Ивановичу, любезный.

Бородач поклонился:

— Сейчас будет, — и скрылся.

«Никак, он сам? — подумал Непейцын. — Да нет, быть не может! Что за маскарад?» Он встал, прошел к двери.

В сенях звякает кувшин или кружка о ведро — солдат поливал умываться могильщику и рассказывал вполголоса:

— Сказался знакомцем вашим. А нога отстреляна под Очаковом…

Опять открылась дверь. На пороге стоял Лужков, уже без тулупа. Одернул рубаху-косоворотку, разгладил бороду:

— Господин Непейцын? Прошу прощения, имя-отчество запамятовал…

— Александр Иванович?

— Он. Рад, что сыскали меня. Прошу садиться к столу. Дело привело вас или память одна?

— Без дела приехал, увидать захотел. Помню встречу единственную, когда меня с земли подняли, от растоптания уберегли.

— Пустое. А гостю рад. Отколь узнали о моем здешнем житье?

— От живописца Иванова. Мы еще с турецкой войны знакомы.

— Сияет около мистрис своей? — Лужков взглянул на стул, на котором Непейцын сидел у окошка. — Путь мой видели? Что делал, поняли? Изъяснения ждете?.. Так вышло, что когда здесь один оказался, со слугой, впрочем, который потом, оженившись, от меня съехал, то затосковал по делу. Книги с пользой и радостью можно читать часов в сутки по пяти-шести, а остальное время? Цветки? Яблони? Огород? А зимние полгода? И вот тут же, из окошка, увидел однажды, как вы меня давеча, могильщиков, с промысла идущих… Вспомнил в трагедии аглицкого поэта Шекспира одного филозофа, занятого тем же, который говорит, как сие занятие людям нужно. И решил за него взяться. Только не за деньги, понятно. Мало ли таких, которые могильщику отдают монету, еще живым на пищу надобную? Вот так шесть лет и занимаюсь с рассвета до полудня, а то и долее. С могильщиками настоящими, бывало, ссорился, ругали меня, что даром копаю, ну, да и я за словом в карман не лез и кулаком не слаб. А для себя наконец-то дело нашел по душе. Иванов, верно, рассказал, как из царских чертогов я в сии переместился?

— Говорил и как государь вам крестьян двести душ жаловать хотел, а вы отказались, — подтвердил Сергей Васильевич.

— Враки дворской челяди! — рассмеялся Лужков. — Чего не подслушают, то сами придумают. Нашего с государем разговора, чаю, никто не слышал, а я того никому не говорил. Поверьте, кабы пожаловал, так я б не отказался хоть от тысячи душ, чтобы их на оброк самый легкий, а потом и вовсе на волю поотпущать. Лучше мне, чем любому шаркуну или вахтпарадному штукарю они на тиранство достанутся. Дал мне Павел Петрович в пенсию полное жалованье да дом сей с участком, и на том великое спасибо. Но теперь все обо мне сказано. Ведь о вас я только слышал от Иванова, что ногу сию удивительную вам механикус Кулибин приставил. А дале что было?..

За разговором сидели часа три. Пообедали инвалидским варевом, щами и кашей посредственного вкуса. Зато потом пили душистый горьковатый чай в тонких фарфоровых чашках.

— От сего зелья отвыкнуть не могу, — сказал Лужков. — Вина больше не пью, а за чаем в город изредка путешествую. Тогда и бреюсь, как книжные лавки обхожу, где знакомых пугать не след. Одну-две книжки обязательно домой несу.

Когда стало смеркаться и Непейцын собрался ехать, оказалось, что накормленный извозчик спит в кухне, а лошадь, распряженная солдатом с обеими руками, заведена в сарай. Пока расталкивали ваньку и запрягали, опять присели поговорить.

— Где таких молодцов подобрали? — спросил Непейцын.

— Солдат-то?.. Пустовало у меня полдома, что для слуги и кухни рублены были. Кого же пустить? Ведь пенсии моей не на одного хватит. Подумал, что служивые — народ битый да одинокий, деваться им некуда, и кликнул из тех, что Христовым именем ходят.

— На ваших харчах живут?

— Зато двор и дом убирают, огород копают, щи варят, да в сем деле не мастера попались. До прошлого года который жил, тот готовил — хоть к генералу поваром. Зачем раньше не приезжали?

— Куда ж делся?

— Схоронили. Стар был, еще румянцевский. Другого взял.

— А земли ваши новороссийские?

— Брата двоюродного дочке в приданое подарил.

Безрукий солдат доложил, что сани у крыльца.

— Чего же вам пожелать? — сказал Лужков, вставая. — Семьей обзавестись? Но я и бобылем по-своему счастлив, а как на семью болезни навалятся? И одиночество для размышлений вольготней… Генеральского чина? Так, кажись, вы из тех, кому и без него солнце светит… А про себя опять скажу, что тут много счастливей, чем во дворце. Могилы беднякам роючи, за травами, за букашкой и птицей иль, как нонче, за игрой денницы на снегу наблюдая, радости больше познал, чем когда в Академию на собрание хаживал или государыню в библиотеке поджидал… Так вот-с, и пожелаю вам, чтоб под старость оказаться здоровому да в своей родной псковской берлоге средь полей и чтоб добрые люди около случились. Прощайте. Задержитесь еще в сих краях, то милости прошу…

В департаменте сказали, что Аракчеев прислал эстафету — встретил государя, ехавшего в армию, и получил приказ присоединиться к свите.

— Когда ж теперь будет? — спросил Непейцын.

Чиновник развел руками:

— На все воля его величества…

Значит, изволь сидеть в Петербурге и ждать. Все как шестнадцать лет назад: ожидание, неопределенность, надежды…

Но долго жить, как тогда, у Брунсов не довелось. В срок к ним приехали родственники, и пришлось перебираться на Выборгскую. Здесь оказалось к Артиллерийскому департаменту ближе — напрямик по льду от гошпиталя. Да еще Марфа Ивановна ваялась кормить постояльцев за самую умеренную плату. Одному худо — Пете Доброхотову: версты три до Академии. Но сердобольная вдова совала во все Петины карманы пироги, бутылки с молоком, и он, приходя домой только вечером, не стал худеть. А Федор толстел на глазах. Когда же Непейцын сказал об этом, не постеснялся ответить:

— Не изволите замечать, что и сами пополнели-с. Ей-ей! Гляньте в зеркальце. Тут, правду сказать, и не хочешь, а ешь, ей-богу-с!

Это была сущая правда. Готовила Марфа Ивановна вкусно, особенно молочные блюда и ватрушки, так что ели за обе щеки, и после слов Федора Непейцын почувствовал, что и верно, кажись, нужно новую дырку пробить на поясе искусственной ноги. Предложил повысить плату за столовников, но услышал:

— Полноте, батюшка! Молоко раньше задаром кому попало раздавала. Разве нам с Ермолаем Саввичем выпить весь удой? Он корову продать советовал, чтоб спокойней. А мне ее жалко, старая, на мясо пойдет. Опять же с вашего приезда я свет увидела. Смотрю, как кушаете, — значит, не зря живу. А главное, внучат мне вернули. На счастье приехали, право. — И Марфа Ивановна чмокнула Непейцына в плечо.

Чтобы порадовать вдову, Сергей Васильевич подарил ей самовар. Марфа Ивановна по воскресеньям пила чай, но доселе заваривала его в чайнике. Подарком любовалась, как дитя, начистила его, как, верно, не блестел у мастера, и начала пить чай ежевечерне.

— Только пока вы тут, — оправдывалась она. — И ко всенощной редко ходить стала… Потом разом все грехи замаливать…

Часов в пять она стучала в дверь девической комнаты Екатерины Ивановны, где поместился Непейцын, и приглашала:

— Пожалуйте чаю откушать, батюшка.

К столу являлся еще молчаливый Ермолай Саввич, и, в отличие от других трапез, с ними садилась хозяйка, которая здесь задавала Сергею Васильевичу вопросы про Тулу: много ли там лавок, каким святым есть церкви, а главное, как поместилась ее Катенька с внучками, сух ли дом, есть ли подвал и откуда носят воду… Непейцын, бывший у Тумановских считанные разы, на многие вопросы не мог толком ответить и сворачивал на обходительность Екатерины Ивановны и красоту Любочки.