Дорогой чести

«Решит, что и я вроде внуков», — подумал Непейцын и ответил:

— Спасибо, Марфа Ивановна, если не так хлопотно…

Жуя лепешку и запивая ее топленым молоком, спросил про последние годы Назарыча. Прослужил он до преобразования коллегии в министерство, когда отставлен с пенсионом. Сначала, дело было весной, даже обрадовался: буду, говорил, в огороде копаться, починю по дому то и се. А под осень похудел, сник, молчал часами у печки, а ежели заговорит, то либо вспоминал, как Катя девочкой была, либо про канцелярию. Шутка ли, пятьдесят лет туда ходил. До рождества протянул, дождался, что дочка навестить приехала — зять не часто ее отпускал, — а в феврале пожаловался на колотье в боку, пролежал с неделю, да и велел попа позвать.

— Как же вы живете одна? Не страшно?

— Пустила племянника Ивана Назаровича жить, тоже канцелярского, Ермолаем Саввичем звать. Всё с вечера до утра человек в доме.

— Не женатый?

— Холостяк. Тихий. А два покоя пустуют. Где сидим да где Катя в девушках жила. Сдала бы хорошим людям, так места наши глухие, край города. На огороде зайцы, когда луна, всю ночь играют и Полкана не боятся. А я с цепи не спущаю: жалко, коли их задерет.

— А как яблони обгложут? — спросил, улыбаясь, Непейцын.

— Нет, яблони околь дома, тут Полкан лает, а они на задах…

Перед самым отъездом в гости Петя Доброхотов сробел:

— Увольте, Сергей Васильевич… Работки мои возьмите, покажьте, если спомянут, а сам я, право, не могу-с…

— Помилуй, чего бояться? Тебя Михайло Матвеевич сам звал, и ко мне ты в гости не раз хаживал.

— То у вас и народу много. А тут я, право, что конфузно сделаю… Нет уж, лучше я Лотте Карловне к обеду завтрашнему готовить помогу-с.

Непейцын подумал, что, может, разговор о судьбе гравера лучше вести без него, и поехал один.

Прежде чем просить гостя к столу, Мария Ивановна долго рассматривала Петины работы, потом сказала:

— Жаль, что юноша не пришел, я бы ему показала несколько резных камней, что у меня есть. Он почти готовый мастер. Научит ли его чему ваш Либерехт? Скорей у Гордеева и Мартоса заниматься надобно лепкой. И какое человек удивительное творение! От простого оружейника — и вдруг рождается создатель таких прекрасных барельефов.

— Не совсем так, Мария Ивановна, — заметил Непейцын. — Отец Петра был тоже гравер, его посылали на здешний Монетный двор у медальеров учиться. Умер рано, а то бы многое сыну передал.

Обед оказался таким, как обещал Иванов: щи, гречневая каша и клюквенный кисель. Но в щах плавала сочная говядина, в каше хрустели шкварки, к киселю подали миндальное молоко. Да еще перед щами выпили перцовки, а после киселя — отличного портвейна. Все было как будто по русскому субботнему обычаю, но так вкусно, что Непейцын к концу обеда почувствовал — мундир в талии тесноват.

— Моя хозяйка блюдет французскую поговорку, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок», — сказал Михайло Матвеевич, явно довольный, что гость похваливает кушанья. — Но строга! Просил нонче изюмный пудинг с ромом добавить, так нет! Нельзя, сказала, кухни мешать: русская — одно, англицкая — другое. Теперь на англицкий обед приходите. Едва умолил портвейну дать вмести грушевого квасу.

Мария Ивановна, улыбаясь, слушала мужа, но здесь остановила его:

— Вы, Майкл, так забудете сказать нужное про юношу.

— Вот сразу и замечание! — притворно обиделся художник. — А речь в том, Сергей Васильевич, что предлагаем внесть половину расходов по содержанию в Петербурге вашего Пети. Детей у нас нет, родственников тоже, кого ж нам поддержать, как не молодого художника? Вот и решили, что, если Марии Ивановне, как и мне, его работы понравятся, то предложим вам союз. Что нам ответите?

— Прежде всего скажу спасибо, — начал Непейцын. — А второе — что у меня на первый его год уже восемьдесят рублей отложено, которые, ежели согласитесь, вам передам, чтобы ему помесячно отдавать. А на второй год готов с вами тот расход разделить, ибо не знаю еще, куда назначат и что получать стану. Но и тогда прежде всего попрошу, чтобы в Академии и вне ее взяли с Марией Ивановной на себя надзирание за сим неопытным юношей.

— Но кто он вам? Сродни, что ли? — спросил профессор.

— По крови никто. Да ежели угодно, я вам расскажу…

От сочувствия к Пете выказанного Ивановыми, и от выпитого за обедом язык Непейцына в тот вечер развязался…

Весной 1800 года Сергей Васильевич стал командиром роты и переехал в казенный дом на Киевской улице. Майским воскресным днем сидел на садовой скамейке, ждал, что из деревни приедет, как обещал. Ваня Дорохов и порадуется его новому устройству. В саду так славно пахло влажной землей, почками, молодой травой, что, когда Ненила в окошко звала завтракать, приказал нести все в беседку да прихватить книгу с его стола — он тут почитает.

В беседку не пошел, остался на пригретой солнцем скамье, здесь же съел глазунью, пил не спеша чай и читал. Рядом шелестели под ветерком листы еще одной книги — не зная, которую ему нужно, Ненила принесла обе, что лежали на столе. Читая, услышал перешептывание, скосил глаза и увидел детские лица в щелях забора. За ним стоял дом недавно умершего оружейника-гравера Доброхотова. Сергей Васильевич уже знал, что там живут мальчик лет десяти и девочка года на три старше. Знал, что зовут их Петей и Машей, — слышал, как мать кличет со двора. Теперь дети, конечно, рассматривают калеку. Он сидел без механической ноги, устал стоять у обедни. Или, может, на сахар смотрят, что сверкает в вазочке на скамейке.

— Ну, что притаились? Идите сюда! — позвал он. — Да не бойтесь, не укушу, а сахару дам. — Ветер опять зашелестел страницами, и Непейцын добавил: — Картинки покажу, про зверей расскажу, что тут нарисованы…

Тут одна из тесин покачнулась на верхнем гвозде, как маятник, и в образовавшуюся дыру пролез мальчик, а за ним девочка. Оба русые, по-воскресному чисто одетые, у нее в косе голубая ленточка. Чинно подошли к скамейке, поклонились, взяли по небольшому кусочку сахара. Потом девочка деловито, без его просьбы отнесла в беседку посуду, и оба сели по сторонам Сергея Васильевича. Выходило: обещал, так показывай картинки. То был том французской «Натуральной истории» Бюффона с раскрашенными изображениями тропических животных — тигров, обезьян, слонов, носорогов. И сразу заметил: девочка больше слушает, а мальчик — смотрит. Ох, как он смотрел! Когда уже все было рассказано, что знал про этого зверя, и приходило время перевернуть страницу, Петя робко задерживал пальцы Сергея Васильевича, просил позволения что-то досмотреть. Отродясь не видел, чтобы кто был так жаден до картинок. Да что далеко ходить? Казачок Федька хоть бы раз в книгу заглянул. Правда, у того другое — певун. То тихонько мурлычет, а то в голос зальется церковным напевом или песенкой, которую от Захавы перенял… А девочка молча слушала, он видел ее склоненный лоб, опущенные веки, чисто вымытое внимательное ушко.

С этого дня дети стали по воскресеньям приходить в сад Непейцына. Петя иногда прибегал и в будни, входил робко в дом, брал любую книгу и замирал в созерцании картинок. А то срисовывал что-нибудь быстро и точно до удивительности. Так же самозабвенно приникал он к любой скульптуре. Началось с канделябров с фигурками амуров. Такого амура Петя вылепил из воска, оставшегося от работ покойного отца. Рассмотрев перстень Сергея Васильевича, срисовал его, потом снял с ольвийской монетки слепок. Тут Непейцын вспомнил, что у него где-то лежат десятка два иностранных серебряных монет с государственными гербами и профилями королей и королев. В разное время в лавках подсунули за русские. Разыскал и отдал Пете. Над ними мальчик просидел много часов — рассматривал, рисовал, снимал отпечатки. А когда понял наконец, что эти сокровища ему подарены, так покраснел, что, казалось, вся кровь щупленького тела прилила к щекам, ушам, шее.

А Машеньку мать отпускала не дальше соседского сада и только по воскресеньям. В дом нельзя, там мужчина холостой, а тут, на скамейке, вся у ней на глазах и брат опять же около. Машенька умела читать, еще отец покойный буквы показал, а потом Петя подучил, когда ходил в заводскую школу. И так тянулась к книгам, как брат к картинкам. Но дома и думать нечего было читать — на что девке грамота? Ради Маши Сергей Васильевич с Петей не одно воскресенье провели в саду на скамейке, а в дождь — в открытой беседке. Ради ее жадного любопытства Непейцын сам превращался в книгу — рассказывал прочтенное раньше. Петя рисовал или лепил, она что-нибудь вышивала и слушала, изредка поднимая на Сергея Васильевича серо-голубые глаза в черных коротких, но таких густых ресницах. Уже потом сообразил, что, верно, предпочитал рассказывать, а не читать, чтобы смотреть на нее.