Свержение ига

   — Нельзя сейчас много горячего есть, — строго сказал он, — животом занеможешь!

   — Э-ы-ы! — прорычал татарин, сытно рыгнул и начал говорить, лениво вытаскивая из себя слова: — Ты, купыца, ба-а-альшой шилавек... Зиделал миня зовсем зыдоровый... Только мала-мала виредный... кушать не давал... Пыраси от миня шего нада... Деньга нада мала-мала?.. — Он радостно засмеялся: — Нада? Абдулла висе может, ты ему зижня обыратыно дал...

   — Не надо мне от тебя денег, — ответил ему Матвей. — Разве жизнь твоей милости можно деньгами оценить?!

Мухтасиб заколыхался в смехе.

   — Ты хитырый шилавек... Шего нада?

   — Жизнь за жизнь! — решительно сказал Матвей.

   — О! — отпрянул в неожиданности мухтасиб. — Шей зижня тибе нада?

   — Спешит сюда на ярмарку богатый караван из Литвы! — быстро заговорил Матвей. — И есть в нём человек, который везёт важные вести, очень важные вести для одного оглана. Этот-то человек мне и нужен. Отдай его мне, и я увижу, что твоя щедрость безгранична.

   — Кито он? — спросил мухтасиб.

   — Всего-навсего купчишка, и он нужен мне живым и невредимым.

   — Ладна! Дарю тибе он! — подумав, сказал мухтасиб. — Как он зывать и гиде каравана?

   — Зовут его Вепрем. Караван же на подходе, а где — скажу позже.

   — Пиридешь сюда позже и полушай свой шилавек, — откинулся на подушку мухтасиб. — Живой полушай, мы свинья не кушай, Аллах не велит.

Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге вывести Матвея за ворота.

У ворот ханского дворца гремели большие барабаны, возвещавшие о скором начале курултая. Стражники, соединив копья и образовав из них заграждения, с трудом сдерживали набежавшую толпу — каждому хотелось посмотреть на больших людей, приглашённых ханом во дворец. Замерли всегда оживлённые торговые ряды, замолкли пронзительные голоса зазывал и водоносов, над базаром висело только глухое барабанное уханье.

В самом дворце уже всё было готово к началу. Большой зал Совета и Суда, выполненный в виде огромного шатра со сводчатым потолком, покрытым белым войлоком, и стенами, увешанными коврами и шёлковыми тканями, был заполнен огланами, визирями и князьями. Они важно сидели на скамьях, тянувшихся вдоль стен, и напряжённо смотрели в сторону, откуда должно было появиться «солнце вселенной». В центре зала величаво высился бекляре-бег [13] Кулькон — крепкий и суровый, словно каменный идол. Из его усыпанного драгоценностями пояса выглядывали золотая чернильница и большая красная печать — символы власти «князя над князьями». Но вот тишина, стоявшая в зале, как будто сгустилась. Кулькон заметил лёгкое колыхание полога за ханским троном и поднял руку. Весь курултай рухнул на колени и распростёрся на полу. Присутствующие не смели поднять глаз, ибо не должны были видеть выхода своего повелителя, а когда по лёгкому хлопку Кулькона поднялись и сели на свои места, на троне уже был хан Ахмат со своей хатун Юлдуз.

Ахмату было немногим более сорока, но резкие черты лица и три глубокие морщины, пересекавшие лоб и щёки, делали его на вид более старым. Он не любил пышность дворцовых покоев. Многодневные походы, охота и военные игры были ему больше по душе, и этот образ жизни закалил, сделал твёрдым, как саксаул, его тело, воспитал в нём решительность и самоуверенность старого охотника. Он не долго вынашивал решения, а принимал их быстро, повинуясь зачастую случайным обстоятельствам. Иногда получалось разумно, иногда нет, но сказать об этом никто не решался — в государстве, где по мгновенному решению хана голова любого сановника в считанные минуты могла очутиться на городских воротах, не были склонны к откровенности...

Ахмат оглядел собравшихся и громким хриплым голосом, каким привык распоряжаться в степи, сказал:

   — Я собрал вас, чтобы обсудить дело о военном союзе с польским королём против улусника моего московского князя Ивана. Вы — голова Великой Орды, я — её руки. Что скажет голова рукам?

Курултай замер. Все знали, что у хана уже есть решение, и старались угадать его. На удачливых могли свалиться слава и почёт, неудальцам грозили позор и бесчестье. При таких крайностях лучше всего было промолчать, и поэтому каждый молил Аллаха скрыть его от ханских очей, обещая взамен наполнить своё сердце верой и благочестием.

Ахмат немного выждал и усмехнулся:

   — У головы нет смелого языка... Тогда скажи ты, таваджий!

Толстый бег, ведавший сбором военного ополчения, вздрогнул и поспешно поднялся. На его лице тотчас же выступили капельки мелкого пота. Он склонился в поклоне и заговорил:

   — Великий хан! У тебя столько войска, сколько воды в Итиле, столько бахадуров, сколько емшан-травы в подвластных тебе степях. Скажи слово — и они как один пойдут на неверных...

   — В твоей речи мало смысла, таваджий, — поморщился Ахмат. — Сила моего войска известна всему миру, потому ничего нового ты нам не сказал.

Он махнул рукой и повернулся в другую сторону:

   — А что скажет имам?

Духовный пастырь держался с большим достоинством. Он не спеша поднялся и заговорил тихим, дрожащим голосом:

   — Я заменяю свои слабые суждения словами священного Корана: «Ведите войну с неверными до той поры, пока они все, без исключения, будут уплачивать дань и будут доведены до унижения».

   — Должен ли я понимать тебя так, что Аллах советует мне начинать великую войну? — перебил его Ахмат.

Такая точность не входила в расчёты имама. Он помолчал и добавил:

   — Аллах — многомилостивый, он карает, но и щадит. В Коране говорится: «Не слушай ни неверных, ни ханжей. Однако не делай им зла».

   — Так что же всё-таки советует имам? — нетерпеливо выкрикнул Ахмат.

   — О повелитель! — вздохнул тот. — Нам ли, склонившим головы и видящим только травинки, советовать сидящему на возвышении и обозревающему всю степь?!

   — Тогда зачем же я собрал вас сюда? — Ахмат сердито привстал с трона, но тут же сел, повинуясь лёгкому прикосновению руки своей хатун. Он помолчал, а потом презрительно проговорил: — Есть старая мудрость: не спрашивай совета у баранов, ибо в ответ услышишь только блеяние...

Тогда поднялся со своего места царевич Муртаза, возглавляющий ханскую гвардию — кэшик, и заговорил резко и решительно, подражая Ахмату:

   — Великий хан! Твой улусник Иван сильно возгордился и требует наказания. Ты давно приказал ему явиться сюда или прислать своего сына, но он не сделал ни того, ни другого. Он задерживает и меньшит выход дани и без твоего позволения воюет с подвластными тебе народами. У тебя много храбрых воинов, но союз с польским королём тебе не повредит и победу твою не унизит. Окажи мне честь и отпусти с королевским послом к Казимиру, чтобы сговориться о походе на московского князя.

Муртаза с гордым видом расправил облегавшую его халат шкуру барса — символ власти кэшик-бега — и сел на место. Его речь, видимо, понравилась Ахмату. Он с довольным видом оглядел курултай и, остановив свой взгляд на Кульконе, обратился к нему:

   — А что думает по этому делу наш бекляре-бег?

Кулькон поднялся и заговорил, медленно и твёрдо роняя слова:

   — Повелитель правоверных! У московского князя много перед тобой грехов, но это сильный князь, и борьба с ним будет нелёгкой. Он признает твою власть над собой и платит данный выход больше, чем платил его отец, — чего же ещё надо? Посуди, много ли мы приобретём, погубив его и разорив московскую землю? Ты знаешь сам, что в нашем государстве не всё спокойно — Крымская, Казанская, Ногайская, Астраханская орды могут помешать походу...

   — Это тоже мои улусники! — резко перебил Кулькона Ахмат. — Все они подвластны Большой Орде, и я, коли захочу, могу двинуть их на Ивана.

Бекляре-бег не стал возражать, он только добавил:

   — Ты приказал мне сказать свои мысли, господин. И я говорю: воистину справедливо сейчас, что пушинка мира ценнее, чем железный груз победы. Нам не надо торопиться с походом.