Обида маленькой Э

— Вам не печально одной так далеко от людского жилья? — спросил Хэй Мянь, чтобы как-нибудь начать беседу.

— Нет, нет, — ответила старушка. — Я не одна. У меня есть сын и добрая невестка. Каждое утро, перед тем как уйти в поле, они сажают меня на пороге, чтобы я могла любоваться на все, что увижу. Надо вам знать, что ноги у меня не ходят, а глаза видят хорошо, и чем я старше, тем дальше вижу.

— А что же вы вчера видели?

— Утром я видела, как синица учит летать своих птенцов. Пришла кошка, притаилась на суку. Но синица, защищая своих детей, налетела на нее и чуть не выклевала ей глаза.

— Какая храбрая синица, — сказал Хэй Мянь. — А что вы еще видели любопытного?

— Потом я видела, как паук плел паутину. Паук был совсем маленький. Пролетел большой шмель и порвал паутину. А паучок снова начал ее плести. Я подумала: так наша жизнь — трудишься, возделываешь свое поле, проскачут монголы и растопчут его. А мы опять начинаем сначала — мы, маленькие люди.

— А монголы здесь часто скачут?

— Не скажу, что часто. Вчера во время дождя проскакали здесь к городу. А немного погодя вернулись обратно.

— А не было ли с ними женщины?

— Была женщина. Туда скакала веселая — кричала и гикала громче мужчин. А обратно, видно, выпила не в меру: уже не могла держаться в седле. Один из всадников посадил ее на своего коня и крепко держал, чтобы не упала. А у нее голова опустилась на грудь, волосы растрепались и закрыли все лицо. Такая молодая, а нет в ней стыда. Нехорошо пить до потери памяти.

— Куда же они поехали?

— Наверно, к себе домой. Откуда же мне знать? Проехали по этой тропинке и скрылись за тем холмом.

Хэй Мянь поднялся и низко поклонился старушке.

— Спасибо вам, матушка, — сказал он. — Вы вселили в меня надежду.

— Где надежда, там жизнь, — ответила она, улыбаясь и кивая головой. — Ступай, сынок. Да найдешь ты, что ищешь, и достанется тебе, что пожелается! А в долгом пути не теряй ни смелости, ни настойчивости, ни надежды.

Глава девятая

КАК СУДЬЯ СУДИЛ ЛЮДЕЙ И ДУХОВ

У судьи лицо было широкое, сердитое и невыспавшееся. Он сидел за столом на высоком помосте. На ширме за его спиной был изображен однорогий цилинь — древний зверь, отличающий добро от зла, карающий дурных людей, символ справедливости.

Судья плохо понимал китайский язык, особенно грубое наречие простых людей— крестьян, лодочников, носильщиков, и потому рядом с ним за низким столиком сидел писец-переводчик. Речь богатых и знатных людей редко приходилось переводить. Они обычно владели монгольским языком, да и звон золота говорит за себя и всем понятен.

Около судейского стола стояли три чиновника. Они держали в руках три страшных деревянных орудия: кангу — колодку, которую надевают на шею преступника, так что он не может лечь и принужден спать сидя, ручные колодки, которые мешают поднести пищу ко рту, и кандалы. Два пристава держали бамбуковые трости и кожаные ремни, которыми вразумляют ответчика и свидетелей, если бы вдруг взбрело им на ум сказать неугодное суду. Впрочем, этими палками нередко били самих приставов и писцов, но они гордились этими шрамами, доказательством отчаянного поведения.

Приставы ввели деревенского парня. Он был высок и крепко сложен, но едва влачил свое изломанное пыткой тело. С него сняли кангу и он упал на колени перед помостом. Судья приподнялся и и упор посмотрел ему в лицо.

С древних времен китайские судьи решают дела по пяти выражениям чувств обвиняемого. Во-первых, вникают в его речь; во-вторых, следят за сменой движений лица; в-третьих, прислушиваются к дыханию, которое способно выдать скрытое волнение; в-четвертых, обращают внимание на его уши, как воспринимает он слова свидетелей и судьи. И, наконец, смотрят ему в глаза, так как глаза человека не могут скрыть правды.

— Ты Ван Второй, и ты украл лошадь из стада своего хозяина? — спросил судья.

Лицо парня ничего не выразило, глаза были тусклы, дыхание едва слышно. Он собрался с силами и отчетливо проговорил:

— Да.

Судья зевнул, откинулся на спинку кресла, сказал:

— Надеть на него кангу, отвести в камеру смертников, — и, обращаясь к писцу, добавил: — Я не выспался и хочу немного отдохнуть.

Писцы и приставы закричали:

— Тише, не шуметь. Его милость отдыхает.

Судья склонил голову на сложенные на столе руки. Послышался легкий храп. Писцы и служители замерли. Любопытные в дальнем конце залы не смели ни дохнуть, ни шевельнуться.

Прошло немного времени, судья приподнял голову, тряхнул ею, выпрямился и спросил переводчика:

— Еще есть дела?

— Дело о женщине, убитой в храме.

— Пусть введут обвиняемого.

— Ввести обвиняемого! — крикнул переводчик.

Писцы повторили его крик. Два пристава втащили на веревке Ли Юя. Халат на нем был разорван, волосы нечесаны, голова бессильно моталась на тоненькой шее. Приставы толкнули его в спину, он упал на колени перед помостом.

— Ты, Ли Юй, убил женщину в храме? — спросил судья, и повторил переводчик.

Ли Юй открыл рот, из его горла вырвалось бессмысленное мычанье.

— Это ты Ли Юй? — повторил судья.

Ли Юй снова замычал,

— Почему он молчит? — с беспокойством шепнул Лэй Чжень-чжень. — Что за выгода ему корчить из себя немого?

— Может быть, он действительно онемел от страха? — тоже шепотом ответил Гуань Хань-цин.

Они оба стояли в дальнем углу в толпе любопытных.

— В медицине известны такие случаи, — шептал Гуань Хань-цин, — Старые врачи умели их лечить, и мой отец научил меня. Как-то пригласили меня к больной. Родители выдали ее замуж; своего жениха она никогда не видела. Сваха сосватала, жених прислал дары, гадальщик указал счастливый день. Девушку принесли в дом жениха в закрытых носилках. Когда она вышла из них и подняли покрывало, закрывавшее ей лицо, она увидела, что жениху за пятьдесят, что он крив на один глаз, что у него заячья губа, щеки изрыты оспой и на спине горб. Тотчас лишилась она дара речи. Жених не пожелал принять немую и отослал ее обратно к родителям. Я ее вылечил.

Между тем судье надоело ждать, когда Ли Юй заговорит. Он^: подал знак, и пристав ударил Ли Юя бамбуковой палкой. Мальчик поднес руки к горлу, пытаясь что-то объяснить, и опять издал тот же бессмысленный звук. Оба пристава принялись осыпать его ударами, но без толку.

Судья сказал:

— Придется применить пытку, пока он не заговорит и не сознается.

— Ваша милость! — закричал Гуань Ханъ-цин и, растолкав толпу, направился к помосту; тут пристав ударил его по спине, он упал на колени и уже на коленях продолжал: —Ваша милость, Я врач, и способом, который передавался из рода в род, умею лечить немоту. Если милостивый судья позволит, я попытаюсь применить мои скромные знания.

Судья сказал, и переводчик перевел:

— Суд согласен повременить с пыткой.

— Мне нужна дудочка или свисток из бамбука, дерева или кости.

Тотчас из толпы зрителей протянулись руки со свистками и дудочками. Гуань Хань-цин выбрал одну из них и подошел к Ли Юю

Судья поспешно подобрал полы халата и полез вниз с помоста. Два писца подхватили его под локти, помогая спуститься. Переводчик вытянул шею, смотрел сверху, улыбался недоверчиво. Приставы выпустили веревку, стояли, выпучив глаза.

— Открой рот пошире, Ли Юй, и не бойся. Я не сделаю тебе больно.

Мальчик доверчиво прижался к Гуань Хань-цину. По его лицу текли слезы. Он храбро и жалобно улыбнулся и открыл рот широко как галчонок. Гуань Хань-цин ловким движением вставил свисток ему в гортань.

Раздалось пронзительное верещание. Судья отскочил как ужаленный. Переводчик спрыгнул с помоста, спеша на помощь. Ли Юй пищал, взвизгивал, булькал, пытаясь заговорить. Иногда звук становился таким высоким, что почти нельзя было его услышать. Из хаоса звуков выделялись слова.