Столетняя война (ЛП)

Томас осенил себя крестным знамением.

После столь легкой и славной победы можно было ожидать праздничного настроения, но по возвращении в Кастийон-д'Арбизон гарнизоном овладело прежнее уныние. Люди прекрасно показали себя в бою, но смерть священника повергла солдат Томаса в ужас. Надо заметить, что все они поголовно были закоренелыми грешниками, а иным и самим доводилось обагрять руки кровью служителей церкви, однако эти люди были до крайности суеверны и смерть доминиканца сочли дурным предзнаменованием. Отец Рубер выехал к ним безоружным, он явился на переговоры, а его застрелили как собаку. Правда, некоторые отнеслись к поступку Женевьевы с одобрением, заявляя, что как раз такая женщина и годится для солдата и к черту, мол, всех святош. Однако такие вольнодумцы составляли меньшинство. Многим запали в душу слова доминиканца о том, что всяк, потворствующий еретичке, обрекает себя на вечные муки, и эта угроза воскресила былые страхи, терзавшие их еще с той поры, как Томас избавил девушку от костра. Робби упорно стоял на такой точке зрения, а когда Томас выразил свое несогласие и спросил, не пора ли ему отбыть в Болонью, шотландец наотрез отказался.

– Я остаюсь здесь, – сказал он, – пока не узнаю, какой получу выкуп. Еще не хватало уезжать прочь от его денежек!

Он ткнул пальцем в Жослена, который, едва узнав, что среди защитников крепости существуют разногласия, стал всячески их разжигать, предрекая страшные небесные кары, если проклятая еретичка не будет предана сожжению. Пленный рыцарь демонстративно отказывался есть за одним столом с Женевьевой. Как человек знатный, Жослен имел право на все удобства, какие мог предоставить замок: он спал в башне в отдельной комнате, но трапезничать предпочитал не в холле, а отдельно. Чаще всего Жослен проводил время с Робби и его ратниками, развлекая их рассказами о турнирах и пугая тем, какие злосчастия ожидают всех врагов Святой Церкви.

Томас предложил Робби почти все деньги, имеющиеся у него в наличии, как долю выкупа за Жослена, точный размер которого еще предстояло определить в ходе переговоров, но Робби отказался.

– Может статься, что моя доля окажется гораздо больше, и почем мне знать, что ты отдашь разницу? И потом: как ты узнаешь, где я нахожусь?

– Я отошлю деньги твоим родным, – пообещал Томас. – Или ты мне не доверяешь?

– А с какой стати мне доверять тому, кому не доверяет церковь? – последовал горький ответ.

Сэр Гийом попытался разрядить обстановку, но чувствовал, что в гарнизоне назревает раскол. Дошло до того, что как-то вечером в холле сторонники Робби подрались с защитниками Женевьевы, да так, что один англичанин погиб, другому, гасконцу, выкололи кинжалом глаз. Сэр Гийом привел драчунов в чувство, но он понимал, что других стычек не миновать.

– Что ты собираешься с этим делать? – спросил он Томаса спустя неделю после схватки у реки Жер.

Погода была холодная, дул северный ветер, который, по мнению многих, вызывает у людей тоску и раздражительность. Сэр Гийом и Томас стояли на вершине башни, где развевалось выцветшее красно-зеленое знамя графа Нортгемптона, а под ним, перевернутый вверх ногами в знак того, что он захвачен в бою, штандарт Бера с оранжевым леопардом. Женевьева тоже была там, но, не желая слышать того, что скажет сэр Гийом, отошла на другой конец площадки.

– Я собираюсь ждать, – ответил Томас.

– Потому что явится твой кузен?

– Для этого я сюда пришел, – сказал Томас.

– А допустим, у тебя не останется людей? – спросил сэр Гийом.

Некоторое время Томас молчал. Потом, после затянувшейся паузы, спросил:

– И тебя тоже?

– Я с тобой, – ответил сэр Гийом, – хоть ты и чертов дурень. Но если сюда заявится твой драгоценный кузен, он придет не один.

– Я знаю.

– Он-то не сваляет такого дурака, как этот Жослен. Он не подарит тебе победу.

– Я знаю, – угрюмо повторил Томас.

– Тебе нужно больше людей, – сказал сэр Гийом. – У нас есть гарнизон. А нужна небольшая армия.

– Было бы неплохо, – согласился Томас.

– Но пока она, – сэр Гийом покосился на Женевьеву, – будет здесь, пополнения ждать не приходится. Никто к нам не придет, а многие нас покинут. Трое гасконцев вчера уже ушли.

Три ратника даже не стали дожидаться своей доли выкупа за Жослена. Они просто сели на лошадей и уехали на запад искать другого командира.

– Трусы мне не нужны, – проворчал Томас.

– О, не будь таким непроходимым глупцом! – рявкнул сэр Гийом. – Твои люди не трусы. Они готовы сражаться с другими бойцами, но не поднимут оружия против церкви. Они не осмелятся сражаться с Богом.

Он замолчал; очевидно, ему не хотелось произносить то, что было у него на уме. Решившись, он сказал:

– Тебе нужно отослать ее, Томас. Она должна уйти.

Томас устремил взгляд на южные холмы. Он молчал.

– Она должна уйти, – повторил сэр Гийом. – Отошли ее в По. В Бордо. Куда угодно.

– Если я это сделаю, – сказал Томас, – она погибнет. Церковники отыщут ее и сожгут.

Сэр Гийом посмотрел на него в упор.

– Ты влюблен, верно?

– Да, – признал Томас.

– Господи боже мой, черт возьми! – воскликнул в отчаянии сэр Гийом. – Чертова любовь! Вечно от нее одни неприятности.

– Человек рожден для любви, – отозвался Томас, – как искры пламени рождены, чтобы лететь вверх.

– Может быть, – хмуро сказал сэр Гийом, – только вот проклятое топливо в него подбрасывают женщины.

– Всадники! – неожиданно крикнула Женевьева, прервав их разговор.

Томас подбежал к восточному парапету и увидел на восточной дороге появившийся из леса отряд в шестьдесят или семьдесят ратников. Они были одеты в оранжево-белые цвета графства Бера, и Томас сперва подумал, что это явился со свитой человек, чтобы вести переговоры о выкупе за Жослена, но потом увидел, что над их головами реет не леопард Бера, а церковная хоругвь из тех, какие носят в процессиях по святым праздникам. Она свисала с поперечины, и изображен на ней был голубой покров Девы Марии. А за хоругвью, на маленьких лошаденках, рысили десятка два клириков.

Сэр Гийом перекрестился.

– Плохо дело, – отрывисто произнес он, потом повернулся к Женевьеве. – Никаких стрел! Ты слышишь меня, девчонка? Никаких чертовых стрел!

Сэр Гийом сбежал по ступенькам, а Женевьева посмотрела на Томаса.

– Прости меня, – сказала она.

– За то, что прикончила святошу? Плевать мне на этого сукина сына!

– Сдается мне, они явились, чтобы проклясть нас, – сказала Женевьева и вместе с Томасом подошла к той стороне крепостной стены, которая выходила на главную улицу Кастийон-д'Арбизона, западные ворота и мост через реку.

Вооруженные всадники остались за городской стеной, тогда как духовенство спешилось и, выстроившись за хоругвью торжественной процессией, направилось по главной улице к замку. Большинство клириков были в черном, но один, увенчанный митрой, в белоснежных ризах. В руках он держал белый, с крючковатой золотой рукоятью посох. Это был по меньшей мере епископ. Грузный старец с выбивавшимися из-под золотого обода митры длинными седыми волосами, не обращая внимания на преклонивших колени горожан, поднял взор к стенам замка и воззвал:

– Томас! Томас!

– Что ты будешь делать? – спросила Женевьева.

– Послушаю его, – ответил Томас.

Взяв ее за руку, он спустился с ней на маленький бастион, уже заполненный лучниками и ратниками. Робби был уже там, и, когда появился Томас, шотландец указал на него и крикнул вниз, епископу:

– Вот он – Томас.

Епископ ударил посохом о землю.

– Во имя Господа, – во всеуслышание возгласил он, – всемогущего Отца, и во имя Сына, и во имя Духа Святого, и во имя всех святых, и во имя нашего Его Святейшества Климента, и во имя власти, дарованной нам, дабы вязать и разрешать узы, как на земле, так и на небесах, я вызываю тебя, Томас. Я вызываю тебя!

У епископа был звучный голос. Его было далеко слышно. Единственным другим звуком, кроме ветра, был приглушенный говор горстки людей Томаса, переводивших речь прелата для не знающих французского языка лучников на английский. Томас надеялся, что епископ будет говорить по-латыни и один он сможет понять, о чем речь, но хитрый прелат предпочел, чтобы содержание его речи стало ведомо всем.