Колдунья

В те одинокие часы, когда вас нет рядом, я разглядываю себя словно впервые.

Мое лицо. Мое тело. И руки — с венами, шрамами от колючек и когтей старой английской кошки. Я рассматриваю ноги, будто они, сплошь покрытые болячками и грязью, принадлежат не мне. Иногда я хватаюсь за пальцы ног. Я потираю каждый из них и чувствую нежную кожу, что прячется между ними, — потайную кожу. Я думаю: «Мои пальцы». Я вновь ощущаю, что они мои.

Я прижимаю большой палец к шее и слушаю сердце. Оно стучит, стучит, стучит.

И я дышу — вдох-выдох. Вдох. Выдох.

Я уверена, что тюремщик скажет: «Чокнутая!» — когда увидит, как я ощупываю себя, смотрю на свое холодное белое дыхание — как оно выходит паром и пропадает. «Ведьма», — сплюнет он. Ему невдомек, почему я делаю все это, почему держу руки перед собой. Эти руки. Они маленькие, мистер Лесли, но подумайте о том, что они держали и чего касались — каких трав и камней.

Я всегда смотрела на себя так. Из-за «ведьмы». В ильмовом лесу в Торнибёрнбэнке или когда дремала на берегу во время отлива, я смотрела на свое тело, словно оно отмечено каким-то образом. Словно оно только что дано мне.

— Почему я такая маленькая? — спрашивала я Кору.

Ведь моя мать была не такой.

Она пожимала плечами, говорила:

— Ты как твоя бабка. Она была маленькой.

Любой станет маленьким, если его запястья привязать к лодыжкам.

И все-таки.

Я гораздо дольше разглядываю себя в эти долгие дни и ночи. Смотрю мудрыми глазами старухи — потому что знаю: к Меркат-Кроссу [14] тащат дрова, медленно волокут бревна по снегу. Веревка. Деготь. Я знаю, что делается, знаю, что это делается для меня. Я смотрю на себя, сэр, так как не могу поверить, что я сгорю и меня не станет. Что моя кожа почернеет и лопнет. Что волосы вспыхнут как факел.

Эта бледная мягкая кожа между пальцами загорится первой…

Каково было Коре, когда веревка обвила ее шею? Чувствовала ли мать, как она сильна, сознавала ли, что она жива? Было ли ее сердце таким неистовым, гремело ли в ушах как барабан, потому что она не могла поверить: вот сейчас она провалится в люк, бах! — и ее не станет? Глава клана Макдоналдов сказал, что никогда не ощущал себя более живым, чем в преддверии битвы, с обнаженным мечом. Теперь я этому верю. Я верю: когда мы думаем, что наша жизнь скоро может прекратиться и наши тела превратятся в тлен, мы видим каждую частичку себя. Каждый тоненький волосок на руке. Малейшую морщинку.

Меня сотворили Кора и какой-то неизвестный мужчина. Я произошла от них.

Но еще я произошла от ветра и неба, от земли и деревьев, от того, что создало все это. Я всегда так думала, но никому не говорила. А сейчас говорю это, потому что это меня успокаивает.

Мне нужно утешение, ведь я боюсь. Знаю, там уже ставят бочки.

Что успокоит меня? Ваше лицо, которое теперь мне знакомо. Лучшее лицо из тех, что побывали в этой комнате. Я уже научилась различать выражения этого лица. Вот сейчас у вас в глазах печаль и сострадание, вы пытаетесь спрятать их, — понимаю, ощущаете то, что не должны ощущать. Не должны испытывать к ведьме подобных чувств. Вы, наверно, думаете: «Я священник и ненавижу всех грешников» — и говорите про себя: «Сжечь ее». Но я вижу жалость в ваших глазах и понимаю, что ваши чувства ко мне смягчились. Я видела грусть, когда говорила о своих пальцах в огне.

Я ведь не такая плохая, правда? Не «карга», не «нечистая тварь».

Моя кобыла тоже утешает меня. Я вижу ее. В этом полумраке. Я вижу ее так ясно, что кажется, будто я сижу на ней и смотрю на пятнистые плечи и густую светлую гриву. «Умница». Я слышу плеск в ее ноздрях, а когда я наклонялась и говорила: «Вперед», она всегда понимала, всегда, и срывалась в скачку. Она прыгала вперед, встряхивалась и мчалась стрелой.

Я плакала после той встречи с солдатами. Плакала из-за боли в своем плече, из-за их грубости и силы. Я плакала из-за того, чего они хотели, того, что у меня было и чего у меня не было.

И конечно, плакала от тоски по Торнибёрнбэнку. Я скучала по болотам, по своей детской постели, по кошкам, которые сидели на карнизах, а их языки были облеплены серебристой чешуей. Я скучала по матушке Мунди с ее глазами-бусинками, с ее историями. По остролисту, который хватал меня за волосы, когда я проходила под ним. Я тосковала по всему этому на пути в Хайленд, потому что думала: «Это были спокойные дни. Все в них было знакомо…» И разве то не были дни, когда все, чего мы ищем, — это безопасность, тепло и пища?

«Но те дни, — сказала я кобыле, — не были на самом деле столь безоблачны…»

Ведь там был мистер Фозерс со своим прищуром. И «людям нужен враг»… И наверное, именно по этой причине я плакала больше всего — я нигде не была в безопасности.

В какой-то момент земля пошла вверх, грунт стал более каменистым, вода, которую я пила, — жирной и прохладной от торфа, а после того, как я поднималась, на коленях оставалась черная грязь. Над озерами висел туман, и птицы парили у горных вершин; замки здесь были поменьше и располагались в высоких, ветреных местах, и дома были ниже, и лошади тоже. Однажды я слезла с кобылы, чтобы пересечь реку, и не смогла разглядеть ни одного моста; похоже, их не было на многие мили вокруг, так что я удивилась: «Бывал ли здесь кто-нибудь до меня?» Я не испугалась. Вовсе нет. Я по пояс зашла в реку и произнесла: «Хайленд».

Я знала это.

Да, их называли жестокими. Их называли дикими. И разве не те люди, что жили здесь, звались варварами? Я стояла в реке в ту летнюю ночь и говорила:

— Что может быть более жестоким, чем то, что пережила я?

Я рассказала насекомым, как меня хватали, как плевали в меня, как преследовали и называли ведьмой, как причинили боль моей кобыле и как умерла моя мать.

Я пересекла реку и продолжила путь.

И когда рассвело, мы пришли в хайлендские земли.

Как я могу говорить о них, не произнося слово «необузданный»? Или «прекрасный»? Я никогда не видела такой красоты. Кора обещала мне, что я увижу красоту в различиях, в знаках, которые большинству людей не нравятся или пугают. Она часто говорила: «Ведь все другое так скучно, согласись». Ей нравилось яйцо с двумя желтками. Ей нравился теленок со звездой во лбу.

И когда я скакала через Раннох-Мур, то думала о ней. Она бы танцевала там. Она бы упала на землю, набрала полные горсти торфа, прижала его к лицу. Она бы погружала свои красные юбки в озера, и выдергивала тростник, и ловила бы оленя руками — потому что здесь ее душа обрела бы свой дом. Никаких людей. Потому что люди говорят: «Ведьма!» — и привязывают запястья к лодыжкам. Здесь вода спокойна, словно чистое небо, и когда одинокая птица скользит над ней и отражается в водной глади, кажется, что ты видишь двух птиц. Здесь ветер шумит в вереске. Он обтекает скалы и склоны холмов, как вода, — бурлящий, пронзительный, почти белый. Я слушала его свист в коровьих черепах, а мои волосы бились на щеке, как крыло, говоря «лети-лети-лети», а когда ветер стихал, я слышала пчел. Я слышала мягкую поступь оленей, слышала, как они жуют траву, и эти звуки мне нравились. Мне нравились красноватые упитанные тела оленей и короны на их головах, словно они и есть настоящие короли мира — они, а не страдающий одышкой голландец. И не Стюарт, прячущийся во Франции.

Я слышала шлеп-шлеп в озерной воде и чпок, который рыбы делали ртом.

Вот он — северо-запад! И я подгоняла кобылу. Она чувствовала ветер в половинке своего хвоста и скакала.

Мы спали на камнях. Мы останавливались в высоких местах и осматривались. Интересно, как мы выглядели — кобыла и я, — стоя бок о бок на вершине, с летящими по ветру гривами. Я сомневаюсь, что кто-то видел нас. Я чесала ей ухо. «Умница. Старушка».

И я знала, что это так. Знала, что она стара. Знала с тех пор, как впервые вскарабкалась ей на спину под крики Коры: «Вперед! Вперед!» Потому что я помню времена, когда она была жеребенком. Я помню, как она фыркала от ветра на своем поле. Я сидела на плечах у Коры, мы собирали груши, и моя мать сказала: «Давай поделимся грушей с этой лошадкой?»