Колдунья

— Солдаты, — пробормотала я тихонько в листья у своего лица.

Почему они здесь? Я не знала и не хотела знать. Будь они трезвыми и говори они спокойным тоном, я бы, может, и осмелилась выйти к костру попросить крольчатинки в обмен на травы. Но трезвыми солдаты не были, какое там! Они пускали по кругу бутылку с каким-то пойлом и несли чушь, и один из них заявил:

— А хотите, я скажу, почему они гонят виски и сами его так хлещут?

— Почему?

— Потому что его пьет сам дьявол. Каждый вечер пропускает по стаканчику…

Остальные захохотали:

— Он шотландец!

— Дьявол? Да он, вернее всего, из Гленко!

Они опять заржали.

— Вы несправедливы к дьяволу, сэр! Глава клана Макдоналдов его легко заткнет за пояс. Этот Маклейн сущий мясник. Да его долина хуже, чем все адские сковородки!

Я не поверила ни единому слову. Мне не понравилось поминание дьявола и то, как солдаты отзывались об этом месте — о Гленко. Глядя на сверкающие пуговицы и алые мундиры, я велела: «Не показывайся им. Поверни назад. Пусть все остается как есть».

Поэтому я повернулась спиной к костру.

Но когда я уходила, юбка зацепилась за ежевику. Я дернула ветку, она натянулась, скрипнула и только после этого отпустила меня. А потом с шелестом прыгнула на свое место.

Смех прекратился, повисла тишина. Потом я услышала короткое ругательство, кто-то заворчал, лязгнул металл. Солдаты вскочили на ноги, озираясь.

Один из них увидел меня. Его глаза были красны от эля и от света пламени костра, а лицо составляло достойную пару его мундиру. Он произнес:

— Так-так.

Английским голосом. Английский голос в шотландском лесу! Солдат двинулся ко мне.

— Держитесь от меня подальше, — посоветовала я.

Он услышал и бросил своим товарищам:

— Южанка. Английская девчонка так далеко на севере — это интересно.

Он пошел ко мне, продираясь сквозь боярышник. Я бросилась прочь, но он догнал, навалился всей тяжестью. Я царапалась, кричала и глотала землю. Я вновь кричала:

— Нет, нет! Пожалуйста, не надо!

Когда он зажал мне рот ладонью, я очень сильно укусила ее, так что он отдернулся и я, вырвавшись из-под него, вскочила на ноги.

Моя кобыла заржала, и я запрыгнула ей на спину. Но меня стянули вниз, распластали на земле, я вновь почувствовала огромную тяжесть, и у меня перехватило дыхание. Мой подбородок вжимался в траву, а грудная клетка, казалось, вот-вот треснет, и я услышала:

— Тсс… Тихо, я тебя не обижу.

Он произнес это очень нежно, словно и правда не хотел ничего дурного. Но я знала, чего он хочет. Он лизнул мое ухо и сказал:

— Ты будешь добра ко мне теперь…

Я не желала быть добра к нему. Я не желала быть добра ни к нему, ни к его друзьям, что гоготали у огня, и я хотела быть сильнее — высокой, с когтями и острыми зубами, чтобы вскочить и отбросить мерзавца. Я хотела быть той ведьмой, какой меня представляли, способной яростным колдовством обрушить небо, и я подумала о матушке Мунди, на которую залез налетчик, и о соломе, которая горела вокруг нее, пока он делал свое дело, и я подумала о том, как она была искалечена. А солдат шуровал под моими юбками и бормотал:

— Вот так…

Это было отвратительно. Моя кобыла тоже негодовала, она храпела и вставала на дыбы, а я думала: «Не так! Не так, и не с ним, и не здесь». И я не могла больше терпеть, чтобы он хватал мои юбки. Я выворачивалась и думала: «Не позволю ему взять меня, не позволю ему…» Я закрыла глаза. Стиснула зубы.

Щелк.

Короткий звук.

Горячая, безумная боль. Она прошла внутрь. Она наводнила меня, и я медленно зарычала. Я рычала и кричала, и его руки остановились. Он слез с меня. Встал, отступил и сказал:

— Что за?..

Пошатываясь, я поднялась на ноги. Я спотыкалась, мое плечо было вздернуто, и рука раскачивалась свободно, и я все время ревела, как в Торнибёрнбэнке, в ильмовом лесу, в прошлой жизни.

— Господи, спаси меня, — сказал он, глядя на мои меняющиеся очертания. Потом пробормотал: — Ведьма…

Воя, я ухватилась за кобылу левой рукой и прохрипела:

— Пошла, пожалуйста, пошла!

Но она нипочем не понесла бы меня такую — висящую у нее на боку и ревущую страшным голосом. Она повернула голову, чтобы посмотреть. И пока она смотрела, возвратился солдат и, воняя перегоревшим виски, вцепился в нее обеими руками. Он схватил ее за хвост и дернул. От этого она завизжала и ударила его ногами, потом заложила уши назад, всхрапнула и понесла меня быстро-быстро-быстро в северную тьму.

Как же мы мчались! Как летели той ночью, да и другими ночами тоже. Такой была моя кобыла, с прижатыми ушами и шеей, вытянутой далеко-далеко вперед, с гривой, зажатой между моими пальцами, и копытами, грохочущими о камни и месящими грязь в темноте. Я держалась крепко. Когда мы скакали, я опускала голову. Прижимала подбородок к ее плечу и смотрела на ее переднюю ногу, вспыхивающую белым-белым-белым. Или смотрела на несущиеся подо мной травы, чувствовала, как реки бурлят от нашей скачки и ветки ловят мои волосы. Если были звезды, я глядела вверх. А порой, когда она мчалась по вересковым пустошам быстрейшим, дичайшим полночным галопом, и воздух был холодным, и луна была полной, я закрывала глаза и, ощущая одной щекой ее тепло, а другой — холод ветра, чувствовала в себе волшебство. Я мысленно кричала кобыле: «Вперед». Я думала: «Быстрее! Быстрее!» И в тот миг не имело значения, что я грязная и уставшая, что в моем животе пусто; это не важно, что меня называют ведьмой и у меня нет безопасного пристанища, потому что я скакала на своей кобыле в стылом незнакомом краю и думала: «Я живу. Я жива». Моя мать не жива. Другие не живы. Но я жива — и так счастлива оттого, что у меня есть кобыла. И я улыбалась, пока мы скакали сквозь ночь.

По лесам и верещатникам. И по побережью тоже. Мы скакали по песку, и в волосах у нас была соль. Мы взбирались на склоны холмов, и когда рассветало, казалось, что мы выше, чем все остальное, — черный силуэт всадника на фоне бескрайнего неба.

Мы обычно останавливались с первыми лучами солнца. Переводили дух и отчасти восстанавливали силы. Оглядывались, чтобы увидеть сверкающую взбаламученную воду и птиц, возвращающихся туда, откуда мы их прогнали. Тропинку среди травы, по которой мы прошли.

Вы теперь молчите. Вам нечего сказать.

Плечо? Оно сделало это само. Оно выскакивает наружу по собственному усмотрению, но и меня слушается. Когда нужно, я заставляю его щелкать и подниматься, как крыло. И когда кобыла унесла меня, я слезла на землю, стукнула рукой о камень — еще один щелчок. И таким образом сустав встал на место.

Я немного поплакала от боли. Я плакала о том, что произошло, и о том, что чуть было не произошло. Я плакала о хвосте кобылы — рука солдата оторвала его почти целиком. Но она обнюхала меня, почесала морду о переднюю ногу, и я похлопала ее. Потянула за длинные уши.

Кто в наше время способен любить лошадь? Любить животное? Я обожала свою кобылу, которая скакала со мной три сотни ночей. Которая обнюхивала мои карманы, надеясь получить мяту или грушу. Которая иногда очень внимательно вглядывалась в предметы — словно дерево или калитка у поля таили в себе опасность. Я любила ее и знала, что сердцу нельзя приказывать, оно не подчиняется разуму.

«Не люби». Но я уже любила.

Она была моим самым лучшим другом.

Она привезла меня в Гленко.

Скажите, мистер Лесли, вы любите свою жену? Думаю, очень сильно любите. Вы говорили о ней каждый раз, когда садились на этот табурет. Ваши носовые платки, как я догадываюсь, вышиты ее рукой, и чернильница, покрытая серебром, тоже ее подарок? Очень красиво. Вы сказали, что мои волосы похожи на ее, и я видела, как вы смотрите, когда я закручиваю их — вот так.

Я знаю, кем я была. Когда впервые стояла в болоте, и слышала кваканье лягушек, и видела, как бегут облака, — я знала. Другая. Одинокая. Знала, что это должно быть трудно — найти любовь.