Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное]

Понятно, не одна Настя в зал смотреть будет. И не один Сей Сеич. Многие в зал будут смотреть. Вот хотя бы Люська Сыроежка. Люська в такое же синее платье наряжена. Тоже в фартучке, тоже с манжетами, воротничком, тоже с серебряным подносом. Люська другим вождям стаканы подносить будет. Люська от зависти сгорает: Насте доверили стаканы товарища Сталина, а ей не доверили.

Все у нас умно.

Так устроена сцена, что из-за кулис весь зал просматривается. Смотрит Настя.

Рассаживаются ответственные товарищи, переговариваются, гул в зале сдержанный.

Расселись. Умолкли. Смотрит Настя в зал через секретное окошечко: знакомые все лица. У нее все эти товарищи на стеночке висят, кнопочками приколотые: заместители наркома НКВД, начальники главных управлений, их замы и помы, республиканские наркомы НКВД с замами и помами, начальники областных управлений НКВД, тоже с замами и помами. Полный зал, затихший и напряженный.

И вдруг взорвался зал восторгом. Зашелся рукоплесканием. Аж под потолком звенит. Как на заводе «Серп и молот», только громче. Настя краешком глаза — на сцену. Выходит товарищ Сталин, тоже хлопает. И другие вожди рядом с ним хлопают.

Сели. И зал сел. Успокаивается зал. Затихает. Кивнула Настя Люське, и вышли вдвоем. За спинами вождей. У Насти один стакан на подносе, у Люськи — двенадцать. Но из зала этого не видно. Из-за спины товарища Сталина поставила Настя стакан и тут же Люське помогла другие стаканы расставить. Чтобы обеим так же вместе и уйти. Чтобы не было впечатления в зале, что товарищу Сталину отдельное обслуживание.

Стаканы так перед вождями ставить надо, чтобы не плеснуть, чтоб вождя не облить, чтобы работа эта вообще никак внимание зала не отвлекала. Завершили быстро. А на трибуне уже товарищ Микоян рассказывает, как вражеская агентура скот в колхозах травит, как заговоры плетет, как гайки в станки подбрасывает, как слухи распускает враждебные, как отравляет колодцы. Рассказывает товарищ Микоян, а товарищ Ежов в сталинское ухо секрет шепчет. И зал весь не на товарища Микояна уставился, а все больше на губы товарища Ежова. Зал по движению губ секреты разнюхать хотел бы. Не выйдет. Бдителен товарищ Ежов, ладонью губы прикрывает.

Товарищ Микоян — про то, как наймиты капитализма сжигают посевы, как сваи мостов подпиливают, как в тоннели на рельсы многотонные глыбы втаскивают.

Слушает зал с почтением и вниманием. Каждый зам начальника областного управления и не такие страсти рассказать может. И потому слушает. Понять старается, куда же все это клонится.

Вот куда:

— Распоясался враг, бояться перестал. Не потому ли перестал, что бдительность некоторых чекистов притупилась?

Вот оно. Попритих зал.

— Не потому ли враг себя спокойно чувствует, что в безнаказанности уверен? Не потому ли…

Из глубины зала — шаги. Замер зал. Каждый вперед смотреть должен. На товарища Микояна. На товарища Сталина. И на товарища Ежова шепчущего. А назад смотреть не моги. Не положено головой крутить, не положено оглядываться, когда речь столь важная со сцены гремит. Такие ужасы товарищ Микоян докладывает, что даже и не верится.

Трудно в речь товарища Микояна вслушиваться. Товарищи в зале больше звуки шагов ловят. Трудно что-то кроме тех шагов слышать. По залу из самого дальнего конца в сторону сцены кто-то не торопясь вышагивает. Понимает каждый: зря по залу никто ходить не станет, когда товарищ Микоян речь произносит, когда товарищ Сталин ее слушает.

Насте через секретное окошечко все видно. Это Холованов по залу идет. Спокойно идет. Не спешит. И двое в сером с ним. Товарищи в зале на Холованова смотреть не смеют. Товарищи в зале в президиум смотрят. И каждый плечиком как бы прикрывается от шагов. Все, кто слева от прохода, чуть левее подались. Все, кто справа от прохода, — вправо. Вроде магнитным полем всех от прохода чуть раздвинуло.

Холованов начальника Омского управления НКВД чуть рукой тронул. Майора государственной безопасности товарища Хватова. Повернулся товарищ Хватов к Холованову тихо, и вопрос без слов: меня? Холованов ему также вежливо, кивочком, без слов: тебя.

Встал товарищ Хватов, из зала пошел. Пригнувшись. Тихонько. Чтоб не скрипнуть. Чтоб говорящему с трибуны товарищу Микояну не мешать. Чтоб тишину не нарушить, чтоб головой своей перспективу на президиум не заслонять. Видом своим товарищ Хватов извиняется за беспокойство.

Пошел из зала. И двое в сером за ним.

А Холованов остался.

Только в тень отошел. За колонну.

Смотрит Настя в окошечко. Удивительный концерт. И на сцене — удивительный, и в зале — удивительный. Нескончаемую речь придумал товарищ Микоян, а по проходу вновь Холованов идет и двое в сером с ним. И вновь силовое поле головы от прохода к стенам отжимает. Товарищ Микоян — о вредительстве в куроводстве, а шаги по ковру приближаются. И снова Холованов чьего-то плеча коснулся. И оборот головы: меня? Тебя. Кого ж еще? И пошел товарищ враг по ковру на цыпочках.

На выход.

Товарищ Микоян — о вредительстве на лесоповале. Совсем зал замер. Это не в бровь, это — в глаз. Только сказал, что в лагерях лес не так валят, а уж двое в сером тронули за плечо начальника управления Амурских лесоповальных лагерей: пройдемте. Смотрит Настя в зал, изменения отмечает: чем больше врагов из зала выводят, тем яростнее зал оратору аплодирует. К месту и не к месту. И возгласы: «Великому Сталину — слава!» То один вскочит с места, то другой: «Слава великому Сталину!»

Не слышит товарищ Сталин возгласов этих. Товарищ Сталин речь слушает. Товарищ Сталин весь из внимания соткан, из внимания вылеплен. Вроде не про него кричат. Расползается истерика по залу, а ему и дела нет. Он даже не замечает, как его любят, как за него готовы жизни класть на алтарь отечества.

Трудно Насте понять сталинскую тактику. Смотрит Настя в окошечко потаенное, одного в толк взять не может: почему товарищ Сталин Холованова на такое дело пустил? Такая практика противоречит теории людоедства. Если по науке все делать, так не Холованова на это дело ставить, а самих чекистов. Пусть сами друг друга арестовывают, пусть сами друг друга пытают, пусть сами друг друга в затылки стреляют. Чтоб инстинкт людоедства не притуплялся. Чтоб не верил никто никому. Чтобы каждый всех других боялся.

И ненавидел.

С другой стороны, разве чекисты Ежова мало истребляют друг друга? Нет, инстинкт людоедства не притупился. Просто товарищ Сталин разные приемы применяет. Товарищ Сталин бросает противников как хороший самбист — и левым захватом, и правым. Товарищ Сталин, как хороший самбист, не повторяется.

Товарищ Сталин, как хороший самбист, в любой момент непредсказуем. Больше всего человек боится неопределенности. Вот она, неопределенность. По залу в сверкающих сапогах ходит.

Тут Жар-птица поняла, что держать всех этих товарищей под контролем можно только страхом. Каждый день должен товарищ Сталин власть свою чекистам демонстрировать, каждый день ее доказывать.

И еще: надо Сталину сделать Холованова врагом всех чекистов. Чтобы все до последнего чекиста Холованова персонально ненавидели и персонально боялись.

Чтобы сговориться с Холовановым не могли.

Так что не отступает товарищ Сталин от теории людоедства.

Ни на шаг.

Завершил товарищ Микоян речь. Призвал чекистов учиться пролетарской бдительности у товарища Ежова так, как товарищ Ежов учится у товарища Сталина.

Громыхал зал аплодисментом, вроде молния небо расколола, вроде врезалась в дуб шестисотлетний, переломав его пополам.

Зажмурь глаза и услышишь, что еще одно могучее дерево страшным ударом раздробило в кусья древесные. Грохочет зал аплодисментом, вроде молнии рощу дубовую в щепы ломают. Настя в потолок смотрит: если в резонанс попасть, обвалится потолок. Это из курса элементарной физики известно. Надо будет Холованову подсказать, где опасность. А то в следующий раз рухнет потолок со стенами и балконами. Дохлопаемся.