Я все еще влюблен

— Итак, господа, — Маркс скрестил руки на груди и смотрел сверху вниз на сидящих унтер-офицеров, — пора кончать нашу затянувшуюся беседу. Тем более что вы перешли к угрозам, к запугиванию и тем самым сделали продолжение разговора совершенно бесперспективным. Этим способом от меня еще никто ничего не добивался. Если вы приведете сюда всю свою восьмую роту или даже весь шестнадцатый полк, то и тогда я не назову вам имени автора заметки о капитане Уттенхофене.

Маркс разжал руки, завел их за спину, вышел из-за стола и, продолжая говорить, принялся расхаживать мимо неподвижно сидящих унтер-офицеров. Когда он шел справа налево, то пистолет, торчавший из правого кармана, едва не бил рукояткой по носу оцепеневших парламентеров восьмой роты.

— Не скрою от вас, — жестко говорил Маркс, — что о вашем неожиданном и странном визите во всех подробностях будет известно коменданту города полковнику Энгельсу.

При этих словах оба унтер-офицера в страхе подумали: «Будет? А не известно ли уже сейчас?»

— Я думаю, — неумолимым тоном продолжал Маркс, — господину коменданту будет интересно и полезно узнать, как далеко зашло падение дисциплины, как извратилось понимание законного порядка среди войск гарнизона, где роты, подобно шайкам разбойников… — Маркс остановился перед унтер-офицерами и резко сунул руки в карманы сюртука Капрал и сержант прижались к спинкам своих стульев, готовые, казалось, принять заслуженную позорную смерть от руки этого ужасного человека, — подобно шайкам разбойников, подсылают своих людей к неугодным им гражданам, чтобы посредством угроз вынудить у них то или другое признание!

Маркс снова зашагал, продолжая говорить:

— Я обращу особое внимание коменданта на вашу непонятную мне фразу: «Мы больше не можем сдерживать своих людей». Я попрошу господина полковника произвести расследование всего этого происшествия и разъяснить мне ваше странное требование. Мне придется предупредить коменданта, что в случае отказа в моей просьбе я прибегну к гласности. Все. Не смею дольше задерживать вас.

Маркс подошел к двери, толчком распахнул ее. Унтер-офицеры встали и, опасливо поглядывая на правый карман хозяина, попятились к выходу.

— Живее, господа, живее! — вдруг раздался из коридора веселый голос Энгельса. Унтер-офицеры заторопились, совсем смешались и стремглав вылетели на улицу.

Энгельс, смеясь, вошел в комнату и стал у окна. Когда унтер-офицеры шествовали мимо окна, он открыл форточку и рявкнул над их головами:

— Наш пламенный привет восьмой роте!

Маркс засмеялся, а унтер-офицеры едва не сорвались бежать.

Энгельс, стоя у окна, наблюдал за унтер-офицерами, пока они не исчезли за поворотом. А Маркс сидел за столом и быстро писал:

«Кёльн, 3 марта 1849 г.

Г-ну полковнику и второму коменданту Энгельсу.

Милостивый государь!..»

Письмо получилось небольшим. В энергичном тоне Маркс доводил до сведения коменданта все, что и обещал унтер-офицерам.

Через час, уходя домой, Энгельс взял письмо и занес его на почту.

Второй комендант Кёльна, как, впрочем, и первый, прекрасно знал, что с доктором Марксом и его газетой шутки плохи. Поэтому он ответил на письмо тотчас. В любезных выражениях полковник сообщал, что первоначальное расследование уже произведено, что, если доктор Маркс настаивает, оно будет продолжено и виновные понесут заслуженное наказание. Но из письма было видно и то, что унтер-офицеры, стремясь воспользоваться отсутствием свидетелей при их встрече с Марксом, многое отрицали и даже кое-что наврали своему начальству.

Пятого марта Маркс опять сел за стол, чтобы написать ответ коменданту. Начал он так:

«Милостивый государь!

Уверенный в том, что королевско-прусские унтер-офицеры не станут отрицать слов, сказанных ими без свидетелей, я не привлек никаких свидетелей к упомянутой беседе, хотя случайно как раз в это время в моей квартире находился один из редакторов «Новой Рейнской газеты».

Маркс не назвал своего друга по имени, он решил, что это было бы комично — в письме к Энгельсу-коменданту ссылаться на Энгельса-революционера. Потом он вообще вычеркнул упоминание об «одном из редакторов» и продолжал:

«Что касается моего мнимого заявления, будто «суды ничего не могут поделать со мной, в чем не так давно можно было убедиться», то даже мои политические противники согласятся, что если бы у меня и возникла такая глупая мысль, то я бы не высказал ее третьим лицам. И затем, ведь я им разъяснил, — разве господа унтер-офицеры сами не признают этого, — что напечатанное под чертой меня совершенно не касается, что я вообще отвечаю лишь за ту часть газеты, которую подписываю? Стало быть, не было даже повода говорить о моем положении по отношению к судам».

Тут в комнату вошел Энгельс. Взглянув на обращение, которым начиналось письмо, он воскликнул:

— О, да ты опять за своим любимым занятием — писанием писем полковнику Энгельсу! Уж не думаешь ли ты обратить его в нашу веру или, в крайнем случае, завербовать в число акционеров «Новой Рейнской газеты»?

— Нет, Фридрих, — смеясь, ответил Маркс, — в нашу веру он не перейдет, акционером не станет, но то, что господин комендант внимательнейший читатель нашей газеты, это несомненно. А теперь, когда я пригрозил ему возможной оглаской визита ко мне двух его унтер-офицеров, он может стать и подписчиком газеты, чтобы читать ее тотчас, как она выходит.

— Так не поздравить ли нам друг друга с новым подписчиком?

— Погоди, дай мне закончить письмо.

Маркс опять склонился над бумагой: «Я тем охотнее отказываюсь от требования дальнейшего расследования, что меня интересовал не вопрос о наказании господ унтер-офицеров, а только то, чтобы они услышали из уст своих командиров напоминание о пределах их функций».

Поставив точку, Маркс протянул письмо другу:

— Прочитай.

— Отлично, — сказал тот через минуту. — Только есть одна небольшая ошибочка, вернее, неточность. Ты пишешь: «полковнику и коменданту». Если быть точным, он второй комендант. Но думаю, что уточнять, не следует. Все военные, уж поверь мне, гвардии бомбардиру, — Энгельс расправил плечи и выпятил грудь, — очень любят, когда кто-нибудь ошибается относительно их звании и должностей в сторону повышения. Так и оставь. И скажи жене, чтобы она не исправляла, когда будет переписывать. Если уж и после этого полковник не подпишется на пашу газету, то он просто свинья.

— Послушай, Фридрих, — развеселился Маркс, — а может быть, в интересах газеты мне написать «генералу и коменданту»?

Вошла Женни. Она сразу поняла, что друзья творит что-то занятное и озорное. Маркс действительно взял письмо и обмакнул перо с явным намерением что-то исправить в тексте. Она подошла, сильным движением вытащила лист из-под руки мужа и, сказав: «Перестаньте дурачиться!» — ушла переписывать письмо…

— Трудно с уверенностью сказать, из каких именно побуждений, но полковник Энгельс с апреля действительно подписался на «Новую Рейнскую газету».

Глава пятая

НА БАРРИКАДАХ ОБРЕЧЕННОГО ВОССТАНИЯ

Молодое майское солнце, играя разноцветными стеклами стрельчатых окон, вливалось в зал ратуши. В его сильных и чистых лучах то там, то здесь мелькала большая черно-оранжево-голубая бабочка. Откуда она тут взялась? Право, можно было подумать, что это и не бабочка вовсе, а несколько ярких кусочков оконных стекол, сплавленных воедино солнцем, ожили под его весенними лучами и пустились в радостный легкий полет.

Но люди, сидевшие в зале, не видели, как красива игра света, и даже бабочка, иногда попадавшаяся им на глаза, не вызывала у них ни удивления, ни любопытства, ни желания разгадать, как она сюда попала. Им было не до того. Они собрались в этом зале, чтобы обсудить положение в городе, ибо восставшие горожане поставили их на место разогнанного муниципального совета и нарекли ответственным именем: Комитет безопасности.

Шел третий день восстания в Эльберфельде. Оно было вызвано резким недовольством, которое охватило широкие круги населения в связи с тем, что правительства некоторых немецких государств, прежде всего Пруссия, отказались признать общегерманскую конституцию, выработанную всегерманским Национальным собранием во Франкфурте-на-Майне и принятую им двадцать восьмого марта этого года. Конституция носила весьма умеренный либеральный характер, но властители Пруссии и Саксонии, Баварии и Ганновера не желали предоставить народу даже ничтожные крохи демократических свобод. Борьба за признание имперской конституции стала знаменем всех демократических сил. Немецкая революционная волна, казалось, совсем обессиленная и затухшая, вдруг снова пошла на подъем. Третьего мая восстание вспыхнуло в саксонской столице Дрездене. В Бадене и Пфальце, в Вюртемберге и Франконии происходят массовые собрания, на которых ораторы открыто призывают довести дело до конца, добиться своего с помощью оружия. И сама Пруссия была в таком же возбужденном состоянии, особенно промышленные города Бергско-Маркского Округа: Эльберфельд, Изерлон, Золинген, Хаген и их окрестности.