Свет мой Том I (СИ)

— Бывает, — сочувствовал Никита.

— Ты скажи, друг мой: помнишь юбилейную выставку картин Рембрандта в Эрмитаже? — пытал Николай. — Разве не экономическое могущество Голландии и Испании в те годы дали расцвет голландской и испанской живописи?

— Что, коллоквиум искусствоведческий у нас?

— Не сердись. Я — о превратностях судеб талантов. Гений умер в нищете, больным, ослепшим; он был обворован властью, выброшен в сарай — и напрочь забыт. А нынче весь мир славит его и припадает, как блудный сын, к его стопам; все мировые музеи обмениваются его работами — на показ, выпускают каталоги; называют его именем само-лет, и уж сама королева — популярности ради — открывает его выставку. Талант победил.

— Это ведь земной организм оберегает и приемлет ему угодное, а неугодное, чужеродное отторгает со временем и отбрасывает прочь, — сказал Костя.

— Справедливо, — сказал и Никита. — Но так и во всем.

— Только сам ты, Коленька, не скромничай… Говорят, что ты на пятничном собрании своим выступлением ниспровергал основы нынешнего самодурства?

— Как я могу, маэстро? Надо было лишь поставить все на свое место. А то босс наш речет так, будто он сдвигает континенты.

— А оказывается, они сами двигаются, — добавил Костя с довольной усмешкой.

Их разговор прервался. Квартира враз заполнилась голосами, возгласами, смехом прибывающих гостей; все завертелось с подарками, с цветами, с поздравлениями и поцелуями. Все ахнули, когда Алла Золотова, подружка Вики, сняла пальто: ее естественные рыже-красные волосы лежали локонами на голубовато-кобальтовом платье, еще более ярком, чем у Инги; у нее было лицо красавицы с наведенными бровями и великолепно сложенная фигура с узкой талией и красивыми ногами, которые чуть выше, чем нужно, были открыты.

— Мама моя, родненькая! — произнесла вслух Вика. — Обалденно!

«Как из одного инкубатора», — недовольно подумала о себе Инга и прочитала то в глазах других. Но Алла явилась одна, без кавалера, и сразу стала бросать голодно-оценивающий взгляд на безукоризненно статного и миловидного ученого Володю, знакомого хозяйского сына, а он отвечал ей тем же. И Ингу это успокоило.

Когда же все уже рассаживались за столом в большой комнате, позвонил еще кто-то. По обыкновению Евгения Павловна заспешила к двери и, открыв ее, остановилась в некотором замешательстве:

— Леонид Парфеныч!.. Нина, поди сюда, — позвала она младшую сестру.

— Люди, я боролся с собой, решая, придти мне или нет, — виновато говорил вошедший мужчина, породистый, но уже подвыпивший, с изъязвленным, порченым лицом, бывший не то в выгоревшем армейском кителе, не то в обрезанной шинели. — Я, понимаю, человек светский, но немножко одичал. Давно утратил все свои мужнины привилегии.

Это был ставший запьянцовским после войны муж Нины Павловны, судьи, человек, способный, не взирая на то, что они расстались, докучать ей своим внезапным появлением. И она развела руками:

— Входи же, пока тебе не попало.

И все, знавшие историю их взаимоотношений, деликатно уступили ему дорогу и место за столом. И возникло некоторое напряжение из-за этого.

III

На тихом торжестве по случаю получения жилья, после дрожащих слов Евгении Павловны о том, что судьба благоволит нам, выстоявшим и живущим, и что, хотя потери велики, жизнь еще имеет смысл, и после других хороших тостов и уважительных слов, книжники — Лущин, Махалов и Луданов, усевшиеся скопом, повели свой интеллектуальный застольный разговор. Они были рады тому, что почти сошлись между собой во взглядах, а главное, что сейчас, выговариваясь так, выявляли в себе способность еще здраво мыслить, рассуждать о чем-то стоящем по их мнению. Ничто не смущало их.

— Други мои, между ожидаемым и действительным — бездна, — рассуждал Лущин. — Все следует порознь: песни поем лирические, а в жизни — насилие; благозвучна музыка, а наяву диссонанс — трагедия или фарс. Не так ли?

— Жуткая пьеса, — сказал Костя. — Но у нас есть магическая формула: надо!

— Да, истина понятна всем, что ясный день; — подхватил Никита, — только злопыхает кругом людское, чертовское, — сколько не кричи, не прошибешь уже испорченных властью или норовом или ограниченных людей.

— Как мы живем!

— Да, пассионариев уж нет.

— И какой исход по-Вашему: лапки кверху? — в упор спросила Инга. — Ведь еще древнегреческие философы жаловались на плохое воспитание молодежи. — И покосилась, как бы опоминаясь, на начальственного Игната Игнатьевича.

Среди приглашенных было — да — такое начальственное лицо (то ли начальство хозяина — сына, Михаила, то ли еще что неясное) со строгим лицом еще без складок, со строгой прической; а веки у него полуприкрывали сверху зрачки глаз, отчего вид его казался полусонным, неприятным. Про его крутость сведущие люди говаривали почти как о Сталине: «раз Лиходей нагрянул на строительный объект — полетят у кого-то головы». Однако Лиходеев сидел за столом достойно, точно в каком президиуме, и в словесных толках не участвовал; он покамест усердно трудился на животном фронте, будто насыщаясь впрок, потому как еще не все ходили перед ним в должниках. И вертлявая его жена, Вера Геннадьевна, в темноцветастеньком крестьянском платье, тоже полумолчаливо поддерживала трапезные мужнины усилия, не сбивала его с толку. Она-то давно убедилась в том, что голодный мужик страшнее зверя.

— Итак, нам известна боль, но каждый чувствует ее по-своему, — убежденно говорил Никита. — Мир людской страшно разделен. И эта разделенность — то неоспоримо — рождает зло насилия. Нынешняя жизнь целиком зависит от того, кто, что держит на уме и в руках своих, кто какую гайку, где вытачивает.

— Пахать — мал, бранить — велик, за водкой бегать — в самый раз, — посудил язвительно Звездин, уже находясь на взводе, и засмеялся пакостно, будто храбрейший пловец, заплывший уже далеко в море, тогда как остальные еще топтались на берегу.

— Леонид, прекрати! — осадила его тотчас Нина Павловна, хмуря брови.

Но стольничавшие обошли вниманием его каверзную фразу, как обходят какое-либо препятствие на тропке, чтобы идти дальше.

— Все ломается, и нужно все сознательно ломать, — имею я в виду понятия, — сказал с пафосом Лущин. — От привычного трудно отвыкать, но нужно и что-то новое избирать — для того, чтобы узнать себя еще лучше, еще лучше выразить свои взгляды, мысли, надежды. Особенно — в творчестве…

— Ну, это уж камешки в мой огород, — заметил Костя. — Прощаю тебя…

— «У нас свобода сновидений», — вклинился опять говорливый пропойца. — Так любил приговаривать мой командир, лейтенант, когда подчиненные ребята спрашивали у него: а можно ли сделать вот так, а не иначе, и тому подобные мелочи. А ведь они, орлы, в разведку хаживали… Извиняйте…

— По-моему, Вы, Николай Анатольевич, не туда поехали, — возроптала бдительная Инга. Она хотела бы спасти мужа от избранной им компании: сыгранность той не нравилась ей, была ей просто подозрительна. И несколько беспокоило ее теперь то, что он заглядывался на Аллу, сидящую наискоски от него и занятую, к спокойствию Инги, щебетаньем с соседом — симпатичным Володей.

— Считаешь, что самое совершенное не то, что сделано тобой, а то, что думаешь сделать, — говорил Костя. — Поэтому и такие претензии к себе, и такое недовольство собой, что все хочется переделать. Основательно.

— Да, надо торопиться делать добро, — определенно высказалась и Евгения Павловна. — Для чего ж сотворены все проповеди — христианские, мусульманские?.. Но живется-то все не легче.

— Ну, дайте, товарищи, мне минут сорок пять, — взмолился Николай.

— Ты, патрон, не на партсобрании с докладом, учти, — перебил его Костя.

— Дайте… Я на примере литературных героев Бальзака докажу, насколько справедливо мое предостережение — не зевать момент. — Николай воодушевился и процитировал уместно и Данте и назвал его предшественников и годы их жизни, причем морщил большой лоб, и пальцы его дрожали. — Я все знаю. Мне не нужно говорить, кто сзади меня идет; я по лицу встречного вижу, кто именно. Капиталист или социалист. И благо или позор он несет с собой.