Свет мой Том I (СИ)

— Согласен. Я на все уже согласный. — Костя подчинился ей, — он знал наперед, что его молчание и видимая покорность — что вода, льющаяся на колесо той мельницы, которое все-таки еще крутила жернова и молола, хоть и со скрипом, благодаря именно его жене, иногда разумной, сумасшедшей и скандальной. И подошел к шкафу.

— Надень новый костюм — не скромничай; там, очевидно, барышни будут, — говорила Инга со значением, понятным лишь ей одной.

— Зачем? Все-равно же мы расходимся.

— Фу, какой плебейский у тебя лексикон! Ах! Я и забыла, девушка…

К вечеру на улице студил и сек (и снежило редко) ветер и вновь подмораживал слякоть и выбеленные ночью первым снегом палисадники, крыши, наличники, деревья. И поэтому у Кости отчасти поэтически изменилось (что-то тронуло в душе) настроение.

И так живо, ярко впечатлилась ему одна сценка славная, романтическая, увиденная им в вагоне метро, в котором они ехали.

Было то, что рослый и угловатый отец двух длинноногих дочерей-подростков, приятный в своей мужественности и нежности, усадил их себе на колени и, обняв обеих в обхват, весело-влюбленно разговаривал с ними, рядом с сидящей и улыбающейся женой. Девочки были очень оживленно-веселы, их глаза блестели; они непроизвольно пальчиками касались его лица и точно забыли про всех пассажиров, которые невольно обращали на них внимание и улыбались их нежной дружбе и завидовали. И особенно улыбалась и поглядывала на свою маму, держась за ее руку, их сверстница, сидевшая неподалеку, наискоски от них. Видно, она бессознательно, быть может, хотела испытать такое же чувство счастья. Но не меньше ее лично и Костя хотел того же. Придирки жены ему надоели.

В светлой новенькой парадной большого дома Костю вдруг прорвало: он тихонько засмеялся над собой и замедлил шаги, уверенный в том, что противопоставление — блеф: Инга ненавидит его, а он смеется, не боится того.

— Эва, нашло! — проворчала она. — Истерика? Уймись!

Он не сразу смог остановить себя и перестать смеяться.

— Милая, прости, но я больше не могу: это же комедия у нас! — заговорил он, поймав ее за руку и ощущая вблизи запах ее волос. И впервые за эти дни увидел, как ожило и просияло ее лицо, хотя, кажется, она все еще хотела обидеться на него и за это. Он сделал свой разумный шаг к примирению, удивленный сам неожиданным своим решением.

Они, чуть-чуть присмирев и посерьезнев, и позвонив, вошли в неизвестно новую квартиру.

II

Дородная старорежимная Евгения Павловна Турова с серебром ниспадавших волос, стриженых «под горшок», в темно-синем костюме, с отменным синим, завязанным по- старомодному, бантом на груди, на белой сорочке, колдовала вокруг накрытого стола, что-то подставляла и переставляла на нем, и, напевая себе под нос арии, пребывала в одной благости. Ничто больше для нее сейчас, видать, не значило.

«Нет, не удовольствуюсь — и негодую я, и умиляюсь, и уже восторгаюсь; хмурость перетерплю — моя честь не поранена, — заразмышлял Махалов, вздохнув и отпустив свободомыслие в полет. Они с Ингой впервые (она перестаралась) приехали сюда, в новочистенькую квартирку Туровых; зато Ингу немедля заарканила для нарезки лука сладкоречивая дочь хозяйки Вика, белобрысая пышка. Присев на старый диван, перед бюро с каменной лампой, по углам основания которой выглядывали бараньи головки, Костя смутно, но улавливал и иную связь своей мысли с опусто-шающей супружеской нерволокой. Но что не может потерпеть? Был до этого винный погребок с публикой солидной… И кому-то к слову «Швейка…» процитировал… А-а, это ж дали мне заказ — каталог оформить!.. Ну-у, было забыл!.. Проваландался, гусь… И ведь надо заэскизить к следующему четвергу… Выходит, надо завтра-послезавтра — кровь из носу! — посидеть с работкой этой — и в среду отнести эскиз готовый. Попроверим память вновь… Значит, точно в минувший четверг получил?.. Ну, тогда успеется…»

Это Степка Утехин деловито зарулил Костю в погребок, прозванный завсегдатаями «погребком США», — растрясал свой гонорар. С вожделением он подошел к винному лотку:

— Какова собой «Приморская водка»? Цвета коньяка…

— Близко к «Царской», — раньше лотошницы пояснил стоявший рядом мужчина в летах, хорошо одетый.

— Дайте бутылочку, — попросил Утехин.

Невозмутимо-молча, без улыбки, продавщица выставила водку на стойку.

— Да, дайте еще и «Советский джин». Умру, если не попробую. И еще бутылочку, пожалуйста… А это что?

— А эта приближается по градусам совсем к коньяку, — сказал тот же словоохотливый посетитель, ждущий, верно, кого-то или что-то.

— Беру и такую.

Затем они вошли направо — в рюмочную.

— Вы сюда стоите? — Уткнулись в спины стоявших гусь-ком мужчин к кассе.

— А больше некуда здесь стоять, — срезонировал на подошедших гладкотелый потребитель в середине разговора со своим товарищем и кивнул на набитую бутылками матерчатую сумку, которую держал Утехин: — Смотри, как бы не прокисло… Набрал!..

— Этот товар у нас не застаивается, — ответил тот подобающим образом. — Ну, что, Константин, будем брать? Коньяк — грамм по пятьдесят?.. И по двести шампанского? Я-то сам лишь шампанское пью. Коньяку уже хватанул до этого.

— То напротив бухгалтерии у вас прикладывались, шебуршились, что ли?

— Нет, сюда я не поспел, а когда ходил в Союз, — имел он в виду Союз художников.

— Лучше «Рислинг» мне возьми. К коньяку я тоже равнодушен сегодня.

Костя хорошо помнил, как двое запьяневших толстяков у стоек пробовали тянуть друг друга согнутыми пальцами, и как у одного из них разгибался раз за разом палец — не выдерживал усилий; так второй корил его за такое бессилие, дразнил, что он слабак и что поэтому больше ни за что не будет пить вместе с ним.

Послышались в прихожей густые простуженные мужские голоса:

— Я не люблю обманывать. Но другие, знаете… беда…

— Во! Во! Во! Во!

Евгения Павловна радушно пошла навстречу вошедшим, протягивая для пожатия ладошку — забавно — лодочкой.

Махалов вновь вздохнул, раскрепощенный оттого, что не все у него оказалось уж так плохо (поправимо), вышагнул из комнатки и встретился с поблескивавшими глазами крепко сбитого и большелобого Лущина, редактора толстого периодического университетского журнала «Ведомости», что ежемесячно выпускался в темно-зеленой обложке и рассылался во многие зарубежные страны. На Лущине костюм был тоже темнооливкового цвета, подметил глаз Кости. Они вместе работали в издательстве ЛГУ.

— Батюшки светы! — радостно воскликнул Николай Анатольевич. — И тебя я вижу?! — Крепко ухватил его под локоть, зашептал: — А Инга где? С тобой?

— Это я при ней здесь, Коленька, — уточнил повеселевший Костя. — Она попала под «Колесо истории»: на кухне лукорезничает.

— Ну, здорово-таки! А мы, давние женатики и приятели, вот одни; жены отпустили нас — гуляем себе, вольные казаки. — Знакомься — Никита Янович Луданов, — представил он бодрого незнакомца (тоже средних лет) в фиолетовом костюме с блесткой-ниточкой. — Настоящий книжный король.

— Мы где-то уже виделись, Янович, кажется. — Костя пожал тому руку, назвал себя.

— Да в винном погребке, небось, — подсказал Никита, по-свойски улыбаясь. И Костя по его улыбке и движению вспомнил, как тот, выходя из погребка, помахал рукой и приятельски сказал всем: — Мальчики, всего! Успехов вам!

— Маэстро, рассуди художнически! — взывал Лущин. — Известный классик отмечал, что искусство совершенное возможно было лишь на заре человеческого общества…

— «Веселенько день начался!» — сказал осужденный, которого вели на казнь, — проговорил с расстановкой Костя. — В арбитрах вы нуждаетесь, что ль?

— Ни. Нам, страстнотерпимцам, хочется обмозговать стихию творчества…

— Заело, — сказал Никита. — Перпетуум-мобиле…

— Как говаривал дед бабке: — «перестань ты, старая бря-калка! Не мозгочи!» Оставьте вы эстетствующий порыв! — И Костя аж поморщился. — Мне приснились сегодня голые люди — те, с кем я знался где-то неприятно, помнил; они узывали меня куда-то с собой, манили ласково. «Господи, какие голые мысли! — думал я, просыпаясь, — и меня несет туда же!»