Сказание о Маман-бие

— Что с ним такое? — спросил Маман.

— Он должен тебя убить. Чтобы вернулись одни кости…

— Почему должен?

— Потому что ты Маман. Видишь, не может…

— А почему не может?

— Потому что ты Маман! Я ожидал: признается тебе сам. Мне все сказал, тебе не скажет…

— Почему не скажет?

— Потому что ты Маман…

А спустя должное время, ранней весной, поехали в Орск головы всех четырех пластов, как называли себя — главнейшие роды Нижних Каракалпаков. Поехали по зову оренбургского наместника в гости, по случаю завершения долгого труда — возведения крепости. Поехали премного довольные, ибо приятней явиться зваными гостями, чем просителями, а просьбы назрели давно.

Гаип-хан с места не тронулся, сказался больным; может, и впрямь застудил на охоте грудь. Они оба видеть не могли друг друга, Гаип и Абулхаир, и не встречались годами. Заместо себя послал Гаип-хан Пулат-есаула, видного молодца с усами, закрученными до ушей; руки у есаула толщиной в бедро, на каждом плече свободно усидит человек, а мозгов в голове столько же, сколько у хана. Бии, однако, были довольны, что Старшим над ними поставлен человек не из рода ябы.

По дороге встретили своих, работавших в Орске. Люди были изнурены и невеселы, хотя возвращались домой. Но никто из биев не поинтересовался, все ли пятьдесят человек живы, все ли здоровы и достаточно ли у людей еды на обратную дорогу. Заботили биев более существенные, государственные дела.

Орск открылся издалека и приметно — маковкой церковной колокольни. Церковь каменная (во имя преображения господня) стояла на каменном кургане на-р о ч и т о и вышины и необыкновенной окраски; курган был словно покрыт ризой из пурпурной парчи, — там светились яшмовые камни, из которых состоял курган, или Преображенская гора.

Церковь на парчовой каменной подставе была редкостно хороша собой и Орску поистине немалое украшение причиняла… Но, пожалуй, не менее поражало в крепости то, как быстро и дружно она была обжита яюдством: внутри и вне ее выросло дворов до трехсот! Нелишне сказать также, что была она снабжена достаточною артиллерией — наибольшей после Оренбурга-и имела гарнизон из двух рот драгунских и полуроты пехотной да еще из пятидесяти казаков, в числе коих служили и иноверцы.

За версту от крепостного вала встретил гостей Маман. Он был по-прежнему сухощав, костист, но стал осанистее, заметно поматерел. Шляпу из черного каракуля заломил не по-нашему, по-казацки, но главное другое — из-под распахнутого овчинного полушубка зеленел камзол!

Как ни отворачивай нос, глаз не отведешь. Бии тыкали пальцами в ясные пуговицы. Кафтан, понятно, не тарханство, которое, случалось, даровали биям русские власти, но дороже шубы, поскольку он с офицерского плеча. Пуговицу с орлом любой аксакал охотно пришил бы к своему чапану, носил бы ее, как русские чины носят Анну на шее.

Затем бии увидели на крутом земляном валу настоящие пушки, толстые, короткие, черные стволы и чугунные ядра, к которым боязно было подступиться. Увидели русских пушкарей с ружьями; на ружьях — железные копья… Маман держался скромно, сдержанно, но твердо, как знаток и доверенный человек, которому здесь все дозволено. Он поднял ядро и примерил его к жерлу пушки. Бии устояли, но слуги кинулись врассыпную, ожидая, что пушка сейчас выстрелит. Пушкари так и покатились со смеху.

Из этих пушек, изо всех сразу, говорят, палили пять лет назад в честь закладки девяти бастионов Орской крепости. Называется такая пальба салют или — по старому уставу — поздравление пушками… А сейчас, интересно, будет салют?

Прежде чем бии развернули свои юрты, увидели они на высоком месте, поросшем молодой травкой, белокрылую роскошную юрту Абулхаир-хана и юрты его есаулов и слуг. Хан был здесь третий день. Встречали его с большой пышностью. Каракалпаков никто из русских начальников так не встречал… Да что равнять! У Абулхаира нынче свой праздник. Счастливый он правитель. Давно ли Надир-хан персидский грозил ему войной? Обещался казнить, как казнил хивинского хана Ильбарса. И вдруг ушел восвояси, увел свое войско…

Ильбарс-хана, убиенного, черные шапки не жалели, — он сам был душегубом, убил Шердали-бия, главу мангытского племени каракалпаков, которое жило в Хорезме. Не пролил слезы по Ильбарс-хану и Абулха-ир, а тотчас поставил своего старшего сына Нуралы ханом в Хиве, ибо они были Чингизидами, — кому же ханствовать в Хорезме, если не Чингизидам!

Через год Нуралы убежит из Хивы в страхе перед придворными узбеками рода инах, заполонившими ханский двор, — в рукаве у каждого он видел дамасский кинжал или склянку с ядом гюрзы. Но сегодня под рукой Абулхаира были уже три ханства, и он переступил порог своей мечты — запустить руку во владения Среднего жуза. Сегодня он был велик.

Едва черные шапки расседлали коней, как разразился скандал.

Назначен был званый обед. Узнав об этом, Абулхаир заявил наотрез, что с каракалпаками за один стол не сядет, и немедленно собрался в отъезд. Около его белой юрты возникла возня, как будто крыша на ней загорелась.

Гладышев позвал Мамана, уединился с ним в канцелярии.

Труба дело, сударь. Велел донести тайному советнику, что к нему не ходок и обеда не желает, а черные шапки, мол, как хотят. У Ивана Ивановича расположение — более к нему, чем к вам… Ступайте-ка вы к хану, поклонитесь. Ты не показывайся. Тебе он не прощает, что ты в моем камзоле.

Подавленные, оглушенные бии пили чай с подогретым на очаге хлебом. Чай и хлеб готовил и подавал сам Маман. Аманлык помогал исподтишка, стараясь не лезть биям на глаза. Все молчали, думая о ханских дурре… В доме у русских, на их глазах, дурре не пережить.

— Ты что молчишь? — спросил неожиданно Рыскул-бий Мамана. — Кому идти?

— Старшим, самым старшим, — ответил Маман. Отправились к хану втроем — Мурат-шейх, Рыскул-бий и Пулат-есаул.

Но их не допустили до Абулхаир-хана. Позволено было войти лишь есаулу Гаип-хана. Шейх и Рыскул-бий остались за дверью.

Абулхаир-хан не кричал. Он привык, что от его тихого голоса сотрясаются стены, а люди валятся ничком — лобызать его сапоги. Волоча на одном плече свою драгоценную шубу с золотым узором на вороте, стоя спиной к двери, сказал:

— Говори. Короче. — И продолжал, не слушая: — Там, где я сижу, не место вам и стоять. Неприлично, когда на пороге достойного дома показываются никому не известные морды.

— Никому не известные?

— А кто вы такие? Кто вас знает?

— Кто нас не знает, хан наш…

— Мне не пристало помнить все басни о том, кто вы есть.

Ревность и ненависть Гаип-хана, подобные горящей смоле, придали сил Пулат-есаулу.

Что за неудобство, право, хан наш, объяснять, кто такие черные шапки? — сказал есаул и осклабился, думая, что отчасти говорит любезность.

Ты… волкодав из всем известной своры… не скалься! Кто черные шапки, объясняю просто: ветка, подсохшая на древе казахского народа.

— Хан наш, мы народ малый, но стойкий…

— На-род, — передразнил хан, хохоча. — К несметному табуну кровных коней приблудилась горстка безродных ягнят… Что же, после этого мне, табунщику, рожденному из бессмертного семени Чингиза, велите считать себя чабаном, овчаром?

Тут Мурат-шейх, стоявший за дверью, не выдержал, завопил:

— Мы, каракалпаки, всегда были и будем! Абулхаир-хан не разобрал, чей и откуда этот голос.

Обернулся и пошел на Пулат-есаула, тыча в его сторону нагайкой:

— Отсохни твой язык, сукин сын, убирайся. Пулат-есаул мгновенно исчез, словно провалился. Хан переступил за ним порог, увидел Мурат-шейха и буркнул сквозь зубы полнейшую нелепость:

— А шейху… не надо бы подслушивать…

— Я уже потерял тридцать два зуба, великий хан наш, — сказал Мурат-шейх дерзко.

Абулхаир ответил насмешливым жестом, который можно было понять так: бороду побереги! И удалился.

Мурат-шейх едва держался на ногах от гнева. Пулат-есаул, подхватив его за пояс, повел прочь. Рыскул-бия уже след простыл…