Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте) (СИ)

Стенька, забыв обо всем на свете, вышел из-за перегородки и вскоре очутился перед гармонистом.

— Позволь мне сыграть, дядя.

— Кто позволил? Цыть из зала! — тотчас подскочил к Стеньке хозяин ресторации.

— Не тронь его, Лукич. Я знаю этого парня. Пусть сыграет. А вдруг? — остановил хозяина заводчик Голубев.

— Как вам будет угодно, Филат Егорыч. Но…такого гармониста я не знаю.

— И я не знаю. Дуй, Стенька!

Стенька, пробуя гармонь, легко пробежался по перламутровым пуговкам и сразу оценил: тальянка звонкая, певучая, сделана первоклассным мастером, грех на такой гармошке худо играть.

Глянул на подгулявшую застолицу, вежливо поклонился.

— Позвольте, господа, спеть и сыграть эту же песню.

И, не дожидаясь ответа, Стенька как-то особо непринужденно, изящно вновь пробежался по пуговкам, затем оборвал музыку, чуточку обождал и запел грудным, задумчивым голосом: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах», и тотчас задушевным серебряным ручейком вплелась в голос певца тальянка, усиливая впечатление.

Заводчики, как и все посетители ресторации, даже переговариваться перестали. Какой сильный и приятный голос у этого парня и как созвучно вторит ему певунья-тальянка. Она: то тиха и задумчива, как река в благостную погоду, то вдруг слегка взорвется серебряными переливами, а то, вместе с голосом певца, станет страдающей и щемящей, выбивая у посетителей заведения горестную слезу.

Пожалуй, впервые Стенька всю душу свою вложил в эту песню и в ответ получил крики «Браво!». Филат Егорыч подошел к гармонисту и трижды расцеловал его по русскому обычаю.

— Надеюсь, Стенька Андреев, сын Грачев, от гонорара не откажешься. Получи от всего честного купечества и людей промысловых за прекрасное пение и игру сто рублей!

— Благодарствую.

Гонорар Стенька принял: он заработал его честным трудом. Ишь, как ресторация восхищенно гудит. Всего скорей щедростью заводчика поразилась, но где, как не в ресторации промысловому человеку себя показать! Тут, коль задор среди купцов выплеснет, и тысячи из бумажников полетят.

Стенька сунул обескураженному гармонисту тальянку и поспешил удалиться из ресторации.

— С шиком ушел. Тебя ж еще сыграть кричали. Ну, Стенька! Помяни мое слово: не задержишься больше на стройке.

— Завтра пойдем в магазин тальянку покупать. Пора!

У Стеньки на душе было приподнятое настроение. Эх, видела бы Настенка его сегодняшний успех!

Он часто вспоминал свою девушку из Сулости, но никогда — на сеновале: стоило ему приложить голову к духмяной подушке, как тотчас проваливался в необоримый сон. А вот когда видел девушек на улице — Настенка тут как тут. Так и стоит перед глазами. Кареглазая, улыбчивая, с тугой соломенной косой… Поди, убивается: сгинул, улетел ясный сокол, куда, в какие края? Но нет ему обратной дороги. Жаль Настенку. Когда теперь судьба сведет с ней? Одному Богу известно.

Зато стал примечать многозначительные взгляды другой девушки — дочки хозяина, Ксении, хотя всем своим видом она показывала равнодушие к молодому постояльцу. Кажись, и словом не обмолвится, но взгляд-то ее крупных зеленых глаз был красноречивее всякого разговора.

Стенька еще не был искушен в женских уловках и ухищрениях, ибо в таком деле у него не было никакого опыта, однако любопытные и все более продолжительные взгляды Ксении привели его к мысли, что девушка наслушалась о его подвигах, и теперь просто разглядывает его, как человека, о котором ходят по Вязникам всевозможные пересуды.

Но дело было совсем не в этом: Стенька и представить себе не мог, что он понравился Ксении с первого появления в избе Томилки. И если Гурейка проявлял к девушке ничем не прикрытый интерес, то Стенька такого внимания к Ксении не показывал. Придет вечером с работы, поздоровается, повечеряет [43], немного поговорит с Томилкой о тех или иных делах, поблагодарит хозяев за хлеб-соль — и на сеновал.

Гурейка же почивать не спешил: все искал случая поговорить с Ксенией наедине, но та, чувствуя его намерение, старалась уклониться от его встреч.

— Дикая… Совсем дикая, — ворчал Гурейка. — Вечор пошла к колодцу, а я за ней. «Давай, — говорю, — помогу». А та: «Без помощников обойдусь», и чуть меня из бадейки не окатила. Дикая! И что за странная девка…

— Молодцом, Ксения. Нечего приставать.

— Да ну тебя, — отмахнулся Гурейка. — Всем ты парень хорош, а вот по бабьей части — пентюх. Такой удалец, а на девок ноль внимания. Аль Настенку свою забыть не можешь?

— Не могу.

— Ну и дурак. Ты теперь ее, может, никогда не увидишь. Так и будешь одними воспоминаниями жить? Да и было бы что вспоминать? Девку свою ты даже не оприходовал, всего-то невинные поцелуйчики. Смех!

— Замолчи! — осерчал Стенька. — А то сейчас кубарем с сеновала полетишь.

Гурейка смолк, уже зная, что коль друг начинает злиться, лучше и в самом деле его больше не выводить из себя.

А вот насчет дальнейшей работы Стеньки, приятель угадал.

Глава 15

КУЧЕР

Буквально через два дня заводчик Голубев позвал Стеньку в свой кабинет. Начал разговор без излишних преамбул:

— Коней любишь?

— Коней? — переспросил Стенька и слегка растерялся. Почему это вдруг хозяин спросил о конях? Неужели разнюхал, как они с Гурейкой угнанных лошадей продали цыганам? Не дай Бог, ниточка потянется.

— Чего замялся?

— Кабинет ваш понравился.

— Чего в нем хорошего? Весь стол забит конторскими книгами.

— Картина красивая.

— Картина? — усмехнулся заводчик. — Разве что резная багетовая рамка. Отец же — лыс как колено. Уж такой красавец… Да ты на картину, кажись, и не смотрел… Коней, спрашиваю, любишь?

— Так кто ж коней не любит, господин Голубев? Конь на земле, что птица в небе. Коль конь в намет пойдет, он земли не чует.

— Аль приходилось быстро ездить?

— В деревне любой мальчишка с конем на «ты». Приходилось и в ночное лошадей гонять, да и ради баловства пробовал на сенокосных лугах.

— Может, прокатимся вдоль Клязьмы? Я хоть и в годах, но люблю на доброй лошади проехаться.

— С полным удовольствием, господин Голубев.

Филат Егорыч приказал вывести из конюшни двух поджарых оседланных коней. Стенька сразу определил: работой не замученные, беговые. На таких лошадях любо-дорого прокатиться… Но для чего Голубев все это затеял?

Все прояснилось после стремительных гонок лошадей, когда заводчик, к удивлению Стеньки, был с ним почти на равных. Вернулись к конюшне, и только тогда Голубев сказал:

— Я ведь смолоду к лошадям пристрастился. Лихим наездником был, и до сих пор не из последних гонщиков, хотя годы свое берут.

— Какие годы, господин Голубев? Я изо всех сил старался, а вы от меня на полголовы отстали. Здорово!

— Да ты, парень, нигде не промах. И жнец, и кузнец, и на дуде игрец. Пойдешь ко мне кучером?

Предложение Голубева оказалось неожиданным.

— Не знаю, что и сказать, господин заводчик.

— Не зови меня больше ни господином Голубевым, ни господином заводчиком. Называй Филатом Егорычем. Заслужил… Что тебя смущает, Стенька? Кучер у хозяина винокуренного завода — место завидное. Разве не так?

— Завидное, но рядом с плетью.

— Ты на что намекаешь?

— Кучер для хозяина, Филат Егорыч, что верный пес, на любое приказание горазд. Но я, честно скажу, что на задних лапах ходить перед хозяином не буду. Что мне не по сердцу — выполнять не стану, значит, могу и плеть получить.

Острые палевые глаза Голубева так устремились на Стеньку, будто хотели вывернуть из него изнанку.

Филату Егорычу нравился этот парень. Умен, находчив и ко всему — силы непомерной. С таким кучером в любой дороге не пропадешь. Одно смущает: не слишком ли смел? Уж чересчур держится независимо для деревенского человека.

— А если хорошие деньги дам? Может, кое-что и не по сердцу выполнишь?

— Хорошие деньги, если захочу, я и в другом месте заработаю. А коль что мне не по сердцу — увольте, Филат Егорыч. Не сойдемся.