Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

Да, он погиб как воин, с честью и славой, и тут жалеть не о чем. Наоборот, можно только порадоваться за тех, кто обретает в бою вторую, вечную и лучшую жизнь в Асгарде. Но я надеялся, что он проживет подольше. Сначала прославит нас и себя в Серединном мире, а уж потом уйдет в Верхний, тешить уши богов и эйнхериев…

Я знаю, Фроди Длинный Язык рассказывал мне когда-то, волшебный эликсир, дарующий талант стихосложения, что называют еще Медом Поэзии, был сварен карликами Фьяларом и Галаром из крови убитого ими стихотворца Квасира и меда пчел. Затоптав карликов, драгоценным напитком завладел великан Суттунг. Упрятал его внутрь неприступной скалы и приставил охранять его свирепую великаншу Гуннлед, что пила кровь вместо пива. Прослышав об этом, сам Один пошел в услужение к брату великана Суттунга, могучему Бауги, выговорив в качестве платы право отведать поэтического эликсира. Но даже Бауги не сумел убедить брата расстаться хоть с каплей напитка. Тогда, чтобы выполнить соглашение чести, Бауги пробуравил в скале узкий лаз. Один обернулся змеей и пролез в пещеру. Три дня и три ночи Бог Богов прятался змеей среди камней и выжидал, пока свирепая великанша сомкнет глаза. А когда дождался, набрал в рот Меда Поэзии, выбрался наружу, принял облик орла и улетел в обитель богов. Там он выплюнул эликсир в золотой кубок, сам отведал и оставил для избранных.

С тех пор и повелось, что вкусившие по воле Одина чудодейственного эликсира становятся знаменитыми скальдами, равно известными среди свеонов, гаутов, данов и других племен земли фиордов, детей Одина Всеотца. Те же, кого он шутя накормит пометом орла, приобретают лютую страсть к стихосложению, но способностей не получают. И от этого мучаются всю жизнь, пытаясь сравниться с избранными и не достигая их. Какое проклятие может быть хуже, чем черная змея зависти, навеки поселяющаяся в человеческом сердце, помню, поучал меня старый учитель. Уважай Мед Поэзии, но берегись помета орла, Рагнар, часто повторял Фроди.

Он был прав, он знал жизнь. Я видел, какими глазами смотрел Якоб-скальд на Домара, когда ратники просили мальчишку спеть новые стихи, а старого скальда, с его повторениями чужих вис, не хотели слушать.

Все-таки причудливо устроена жизнь. Плечом к плечу с Якобом я пошел бы в любую битву, доверил бы ему без свидетелей любую меру золота и серебра, но если бы мог сложить фольк или драппу — не стал бы ему показывать, опасаясь ревности…

Я думаю, боги нарочно так заплетают узоры жизни, чтобы не скучать, глядя сверху на детей своих.

2

Я, Кутря…

Она, Сельга…

Я не знаю, как это случилось. Не успел понять толком. Слишком занят был, зажимая рот, чтоб сердце не выскочило.

Мы отошли далеко от костров. Но влажная ночь, разбавленная светом луны и звезд, не могла остудить мое пылающее лицо.

Опустив глаза, я шел за ней. Ждал, вот она остановится и спросит все так же холодно, зачем позвал. А что я смогу ей ответить?

Не разбирая дороги, я чуть не наткнулся на нее. Когда поднял глаза, она стояла, смотрела прямо на меня и улыбалась.

Да, улыбалась. Открыто. По-женски ласково и по-девичьи лукаво. Ее улыбка сразу согрела меня и зажгла.

Я шагнул к ней. И она шагнула ко мне.

Зачем тут нужны слова? Какие могут быть слова, когда говорят глаза и руки?

Мы встретились. Соски ее грудей мягко воткнулись в мою грудь. Я зарылся лицом в ее густые невесомые волосы, пахнущие травами и свежестью. Прижал ее к себе.

— Что же ты так долго ждал, мой ясный сокол? — спросила она своим тихим, глубоким голосом.

— Да я…

— Нет, не сокол ты…

— Да я…

— Не сокол. Ворона каркучая… Так получается?

Она смеялась легко и звонко, прижимаясь ко мне всем гибким телом.

— Ворона, ворона! Еще какая ворона! — радостно соглашался я.

Я гладил ее мягкие груди и плечи, ласкал упругие бедра, щекотал нежную шею и играл с веселыми, кудрявыми волосами. Переплетал свои ручищи с ее тонкими пальцами, не в силах отпустить хоть на миг.

— Моя? — спрашивал я, все еще не веря.

— Твоя! Конечно, твоя!

Пусть боги правят наверху в своей Нави! Пусть Кощей раздувает огонь подземного царства! Все, что есть в Яви прекрасного, принадлежит мне! Я — самый богатый!

Все так же тесно прижимаясь друг к другу, мы лежали с ней на мягкой, прошлогодней еловой хвое. Смотрели вверх, где Луна в ночном небе исправно пасла обильное стадо маленьких звезд. Я, помню, все порывался сбегать к кострам за теплой одежкой, принести ей шкуру или холстину, укутать в теплое. Боялся — она замерзнет. Сельга не разжимала рук, не отпускала меня…

Просто лежали и смотрели…

Сначала я потянулся к ней со всем своим мужским нетерпением. Она мягко, необидно остановила меня.

— Почему, Сельга? — спросил я.

Сельга… Ее имя я мог повторять долго, бесконечно, как песню…

— Не сегодня, — сказала она, гладя меня успокаивающе, как мать ребенка. — Не надо сегодня… Я буду твоей… Я и так уже вся твоя, давно твоя. Буду принимать твою мужскую силу так долго и часто, как ты захочешь. Но не надо сегодня…

— Женская кровь? — спросил я.

— Нет, не то. Дурачок ты. Мой дурачок.

Она взъерошила мои волосы. Мне показалось, что она вздрогнула.

— Ты замерзла? Я принесу шкуру, одной ногой… — опять озаботился я.

Она удержала меня:

— Не уходи, мне не холодно. Мне хорошо с тобой.

Мы помолчали. Я гладил ее податливое тело, и даже семя больше не скакало в портах. Угомонилось от нежности.

— Сегодня на рассвете, уже скоро, начнется большая битва, — вдруг сказала она.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Знаю. Чувствую. Я не могу это рассказать, но я чувствую. Мара-Смерть, богиня холоднее льда, летает над Сырой Матерью совсем низко, высматривает, ждет добычу. На нас она тоже смотрит сейчас, я вижу, чувствую кожей ее темный, замораживающий взгляд. Многие родичи скоро уйдут в Ирий духами. Большой плач начнется на землях поличей…

Сознаюсь, только тогда я вспомнил, что я мужчина и воин. Подумал о родичах, что ушли ратью на крепость.

3

Я, Рагнар Большая Секира, расскажу, что знаю, про эту славную битву. Когда клинки, умываясь кровью, пели железную песню смерти, а стрелам было тесно летать в просторном небе. Великие подвиги совершали в этот день мои воины! Даже боги оставили обычные заботы, чтобы любоваться сверху на своих детей. Что может быть приятнее для богов, чем запах свежей крови героев?! Что усладит их лучше, чем лязг мечей и секир?!

Всю ночь поличи наблюдали за крепостью с опушки леса. Мои воины чувствовали на себе их пристальные глаза. Смеялись над тем, что поличи, как звери, прячутся от опасности за кустами. Решатся ли выйти, спрашивали, как бы не пришлось ловить их потом, как пастухи ловят разбежавшееся стадо?

Я приказал всем спать вполглаза, не снимая брони. И не наливаться от радости предстоящей битвы пивом по самые брови. Чтоб не пришлось потом кидать героев отмокать в холодную реку, прежде чем поставить их в боевой порядок.

Утром, едва рассвело, они решились. Двинулись на нас. Командовал ими огромный, почти как я, мохнатый мужик. Наблюдая с вала, я видел, он собрал свое лесное войско в две кучи. Одну, поменьше, оставил в запасе, сзади. Резерв, значит, оставил… С большей двинулся к крепости. Они все сильно кричали, подбадривая себя.

Да, они были совсем дикие, даже не знали правильного, ровного строя, так и шли кучей, размахивая оружием, как палками. Глупые, конечно, зачем раньше времени тратить силу, что нужна в бою…

По моему приказу Харальд Резвый вышел из крепости с тремя сотнями бойцов. Привычные к битвам воины быстро строились в клиновидный фюлькинг, где каждый из ратников прикрывает другого, ощетиниваясь копьями вперед и вбок. Стоя на высоте, я залюбовался, как слаженно и умело делают ратную работу сыны фиордов.

Харальд протрубил в рог нужный сигнал, и фюлькинг, шагнув как один человек, двинулся на клубящихся поличей, не теряя ровных рядов.