Дневник Чумного Года

Я говорил выше, что, несмотря на ужасное бедствие, множество воров шныряло в поисках поживы, особенно женщины. Однажды, часов в одиннадцать утра, я пошел к дому брата на Коулмен-стрит, как я это делал частенько, взглянуть, все ли там в порядке.

Перед домом был небольшой дворик с кирпичной стеной, воротами и несколькими складскими помещениями, где находились всякого рода товары; в одном из таких помещений лежали упаковки со шляпками; это были женские шляпки с высокой тульей, они прибыли из провинции и предназначались для экспорта, куда именно — я не знаю.

Почти подойдя к дому брата со стороны Суон-Элли, [172] я с удивлением заметил трех-четырех женщин, всех в одинаковых шляпках с высокой тульей; и, как я позднее припомнил, по крайней мере у одной из них было несколько таких шляп в руках; но так как они не выходили из дома моего брата и так как я не знал, что у него имеется подобный товар, то я ничего не сказал им и лишь перешел на другую сторону улицы, чтобы пройти от них подальше, как обычно и поступал в те времена из страха заразы. Но, когда я подошел к воротам, мне повстречалась еще одна женщина с несколькими шляпками, выходящая со двора.

— Что вы здесь делаете, сударыня? — спросил я.

— Да там много народу, — отвечала она, — и у меня, собственно, дел здесь не больше, чем у остальных.

Я заторопился к воротам и не стал с ней долее разговаривать. С этим она и ушла. Но когда я вошел в ворота, то увидел еще двух, идущих по двору к выходу со шляпками на головах и шляпками под мышками. Тогда я толкнул ворота, и пружинный замок на них защелкнулся, после чего повернулся к женщинам и воскликнул:

— Признавайтесь-ка, что вы тут делаете?

С этими словами я отнял у них шляпки. Одна из женщин, которая, судя по ее внешности, не была воровкой, сказала:

— Не спорю, мы поступили дурно, но нам сказали, что это бесхозные товары. Пожалуйста, возьмите их назад и взгляните туда — там еще много таких посетителей.

Она плакала, казалась очень расстроенной, так что я, взяв у нее шляпки, открыл ворота и выпустил обеих, так как мне стало жаль этих женщин; но когда я взглянул, как она советовала, на склад, там оказалось еще пять-шесть человек, все женщины и все примеряли шляпки так спокойно и беззаботно, будто они находились в магазине и покупали их за деньги.

Я был немного напуган, не только тем, что увидел зараз столько воровок, но и обстоятельствами, в которых оказался: ведь теперь мне придется вступить в общение со столькими людьми сразу, в то время как в продолжение вот уже нескольких недель если я встречал кого-либо на улице, то переходил на другую сторону.

Женщины были напуганы не менее моего, хотя и по другой причине. Они объяснили, что все живут по соседству, что им передали, будто это бесхозный товар, что они могут взять его и тому подобное. Я стал их стыдить, подошел к воротам и взял ключ, так что теперь они были моими пленницами, пригрозил запереть их всех на складе и сходить к лорд-мэру за констеблями.

Они изо всех сил молили не делать этого, говорили, что ворота были открыты, а дверь склада взломана. И наверняка ее сломали грабители, рассчитывавшие на более ценную добычу: об этом свидетельствовали и сломанный врезной замок, и раскрытый висячий замок, болтавшийся сбоку на двери, и то, что товару унесено было совсем мало.

В конце концов я решил, что сейчас не время для особой строгости и жестокости; кроме того, мне пришлось бы вступить в общение с людьми, о состоянии здоровья которых я не имел ни малейшего понятия, [173] а в это время чума уже так свирепствовала, что в неделю умирало по 4000 человек; так что, удовлетворяя свое чувство обиды и защищая права брата, я мог бы поплатиться собственной жизнью; поэтому я ограничился тем, что записал их фамилии и адреса тех из них, что жили по соседству, и пригрозил, что брат, вернувшись, потребует их к ответу.

Потом я переменил тон и заговорил о том, как могли они совершать подобные вещи перед лицом общего бедствия и Божьего сурового суда, когда чума, быть может, уже подстерегает их у дверей, а то и переступила порог их жилища, и — кто знает, — не подъедет ли через несколько часов погребальная телега к их порогу, чтобы свезти их на кладбище.

Мне показалось, что эта речь не произвела на женщин особого впечатления, но тут подошли двое мужчин, живущих по соседству: они услышали шум и, так как оба знали моего брата и были многим обязаны его семье, пришли ко мне на выручку. Жили они, как я уже сказал, по соседству и тут же признали трех из женщин и сообщили мне их имена и адреса; и оказалось, что те сообщили мне ранее правильные сведения.

Эти двое мужчин заслуживают дальнейшего упоминания. Одного из них звали Джон Хейуорд — того, что был помощником церковного сторожа в приходе Сент-Стивен, Коулмен-стрит. [174] В обязанности помощника в то время входило копать могилы и хоронить усопших. Человек этот самолично нес или помогал нести к могилам всех умерших в этом обширном приходе, пока хоронили по всем правилам; а когда правила эти были отменены, ходил с колокольчиком и погребальной телегой, забирая трупы у домов, причем многих приходилось самому вытаскивать на улицу, а то и тащить их до телеги, так как в этом приходе было — да и сейчас еще осталось, как нигде в Лондоне, — множество узеньких и длинных аллей и проулков, куда никакая телега не могла проехать; и сейчас еще существуют эти местечки — такие как Уайтс-Элли, Кросс-Ки-Корт, Суон-Элли, Белл-Элли, Уайт-Хорс-Элли [175] и многие другие. Туда заходили с тачкой, клали на нее трупы и тащили к телегам; все это он проделывал ежедневно и ни разу не заразился; он прожил еще двадцать лет после окончания мора. А жена его работала сиделкой и ухаживала за многими из тех, кто умер в этом приходе, так как благодаря ее порядочности и честности ее часто рекомендовали приходские власти, и она тоже не заразилась.

И никаких особых средств предохранения от заразы он не применял, только курил и держал во рту чеснок и руту. Все это мне известно от него самого.

А лекарство его жены заключалось в том, что она мыла голову уксусом и сбрызгивала им шаль на голове, так чтобы она все время была влажной; а если от тех, за кем она ухаживала, исходил особо зловонный запах, она все время вдыхала уксус, сбрызгивала им себе голову и держала у рта платок, смоченный уксусом.

Надо признать, что, хотя чума особенно свирепствовала среди бедняков, они как раз являли особую отвагу и бесстрашие, нанимаясь на работу с какой-то звериной смелостью; я назвал ее так, потому что она была основана не на религиозном чувстве и не на осмотрительности; они не прибегали к каким-либо предосторожностям и хватались за любой заработок, с каким бы риском он ни был сопряжен, — будь то уход за больными, слежка за запертыми домами, перевозка заболевших в чумной барак или — самое страшное — перевозка трупов на кладбище.

Именно при Джоне Хейуорде, на его участке, произошла та история с волынщиком, [176] которая тогда всех сильно позабавила; и Джон уверял, что все это правда. Говорили, что волынщик был слепым, но Джон сказал, что все это враки: просто он был безграмотным жалким бедняком, который часов в 10 вечера обходил дома, играя на волынке; его обычно пускали в кабаки, где его знали, давали выпить и закусить, а иногда и монетки бросали; а он за это играл на волынке, пел и своими глупыми речами потешал народ; так он и жил. Но теперь, как я уже говорил, настали плохие времена для подобного рода развлечений, однако бедняга продолжал слоняться по-прежнему, но почти умирал с голоду; и когда кто-нибудь спрашивал, как он поживает, отвечал обычно, что погребальная телега еще не увезла его, но обещалась приехать за ним на следующей неделе.