Февраль

С угла Нижегородской и Лесной появились солдаты. Они шли без строя, густой толпой. С невиданной радостью встретили их рабочие. Некоторые солдаты чувствовали себя растерянно, но в их ряды вливались рабочие, внося в солдатскую среду бодрость и решимость бороться до конца. Рабочие и солдаты объединялись в общие колонны. Серые шинели солдат перемешивались с черными пиджаками и пальто рабочих, на головах солдат появились штатские шапки, а на головах рабочих — солдатские фуражки.

Где-то впереди стояли наши товарищи из Выборгского райкома, они разделили колонну на две части. Мы пошли к Московскому полку.

ШУЛЬГИН. Выражение «лица» Думы, этого знакомого фасада с колоннами, было странное... В ней было что-то... угрожающее... Но швейцары раздели нас, как всегда... Залы были темноваты. Паркеты поблескивали, чуть отражая белые колонны. Зал заседаний был пуст, горела какая-то одинокая люстра, отбрасывая какие-то жуткие блики на репинский портрет государя...

Стали съезжаться... Делились вестями — что происходит... Рабочие собрались на Выборгской стороне... Кажется, там идут какие-то выборы, летучие выборы поднятием рук... Взбунтовался полк какой-то... Убили командира... Братаются с народом... На Невском баррикады... О министрах ничего неизвестно... Все телефоны молчат... Говорят, что убивают городовых... Их почему-то называют «фараонами»... «Господа, надо что-то делать...» А что будет, если они ворвутся сюда? Где Родзянко? Мы все-таки народные представители, они не посмеют нас тронуть...

Приехали Керенский, Чхеидзе и Скобелев. Их лица были столь же растерянны. «Мы ничего не знаем»,— отвечали они на все вопросы.

— Где Родзянко? Надо что-то предпринять... что-то сделать,— горячился бледный Керенский.— Так сидеть нельзя. Мы идем к концу.

ПУШКИН. Я был свидетелем, как геройски погиб член ПК Петр Коряков. Когда мы пришли к Московским казармам, вороты были закрыты, а двор пуст. Из верхних окон казармы, где засели офицеры, торчали пулеметы, так что ни мы не могли войти, ни солдаты к нам выйти. Рабочие сразу стали стрелять по этим окнам, но делали это бестолково, так как многие просто не умели. Мы даже посмеиваться начали, а пожилые солдаты тут же стали показывать, как надо стрелять с упора и с колена. А тут подвезли орудие и стали заряжать. Но Петр Коряков сказал, что стрелять нельзя, так как в казарме люди. Он взял у курсистки белую косынку и полез на забор для переговоров. Тут его и срезали из пулемета. Он даже слова не успел сказать. Так погиб от руки офицеров Московского полка наш товарищ Петр Коряков. Когда это произошло, солдаты Московского полка, которые все видели, не выдержали и без шинелей и оружия с криками выбежали во двор и полезли через забор к нам. Волынцы в это время прикрывали их огнем по офицерским окнам, где торчали пулеметы. В это время и мы налегли на забор, он рухнул, и мы ворвались во двор.

ЛАПШИН. Я имел некоторое отношение к исторической телеграмме, посланной председателем Государственной думы г. Родзянко Николаю II 27 февраля 1917 года. С утра, по получении указа о роспуске Думы, г. Родзянко закрылся у себя в кабинете и велел никого не пускать, предварительно пригласив меня для оказания ему содействия. В кабинете был беспорядок. В корзине и на столе валялись скомканные листы бумаги, которые он, видимо, только что писал. Родзянко предложил мне сесть, сказав, что будет диктовать телеграмму государю, ибо так ему легче собраться с мыслями.

Из наиболее характерных деталей этого исторического эпизода отчетливо помню, что г. Родзянко расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, чего ранее никогда не позволял себе в моем присутствии. Он ходил по кабинету, вытирая платком свой крупный затылок, иногда останавливался у окна и с тревогой смотрел на улицу.

— Ваше величество,— начал он,— положение серьезное... Нет, положение ухудшается. В столице анархия. Части войск стреляют друг в друга. Правительство парализовано. Нет, правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Необходимо немедленно поручить мне... нет, поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Молю бога, чтобы в этот час ответственность легла на венценосца. Час, решающий судьбу вашу и родины, настал...

В это время дверь отворилась, на пороге появились г.г. Шингарев и Некрасов. Родзянко буквально взорвался:

— Я прошу всех выйти! Не мешайте мне!

Все поспешно ретировались. Родзянко, тяжело ступая, прошел к окну, постоял и вновь начал ходить по кабинету.

— Ваше величество,— диктовал он, и я заметил, что сама походка г. Родзянко изменилась. Он как бы перешел на цыпочки, что, как рассказывали, случалось с ним не раз, когда он входил на прием к царю, ибо было известно: государя раздражает стук или шарканье по паркету.— Ваше величество, медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Завтра может быть поздно.

В этот момент кто-то опять заглянул в кабинет.

— Нет, это невозможно! — буквально взревел г. Родзянко. Он поставил подпись под телеграммой и приказал отправить ее тотчас.

Поскольку впоследствии некоторые недоброжелатели г. Родзянко выражали сомнение в наличии указанной телеграммы, я присоединяюсь к бывшему начальнику почтового управления г. Похвисневу, который показал, что указанная телеграмма имела место и была доставлена адресату.

СТАНКЕВИЧ. Наше внимание привлекла карета, запряженная парой вороных лошадей в сбруе с серебром, на дверцах — гербы, возле кучера выездной лакей, прямой, как палка, с пледом на коленях. В толпе поднялся хохот, улюлюканье. Кучер орал, требуя, чтобы народ расступился, но его крики еще больше всех раздражали.

— Не ори, борода! Сворачивай! Кончились ваши прогулочки!

Высокий парень в серой ушанке схватил правого коня под уздцы; второй конь, более горячий, раздвинул задние ноги, свирепо забил передними, порываясь подняться на дыбы; на его черных губах выступила пена. Сгрудившаяся вокруг кареты толпа уже не смеялась, она утратила свое добродушие.

Внезапно двери кареты распахнулись и оттуда выскочил на мостовую старый господин в шубе. Я узнал в нем члена Государственного совета князя Барятинского. Шуба на нем распахнулась, открыв всем шитый золотом мундир. Наверное, князь подумал, что его величественный вид заставит толпу отхлынуть. Он поднял руку в замшевой перчатке и хрипло крикнул:

— Я еду к князю Голицыну, председателю совета министров! Отпустите лошадей!

— Не командуй, генерал! Нету больше председателев!

Барятинский задыхался, у него не хватило сил сдержать бешенство.

— Хамы! — закричал он с ненавистью.— Прочь с дороги!

Какой-то солдат в затрепанной шинели шагнул к нему и, подняв винтовку, со всей силой стукнул князя прикладом по голове. Барятинский рухнул. Темная вмятина на лбу наполнилась кровью. Соскочившие с козел кучер и лакей впихнули в карету уже мертвое тело.

— Гляди,— закричал кто-то в толпе,— пожар!

Над Невой распухало, ширилось черное облако дыма. Горело здание окружного суда.

БАРОН ФРЕДЕРИКС. На завтрак был приглашен генерал Алексеев. Государь был сосредоточен; наконец, отложив салфетку в сторону, он сказал:

— Я решил вопрос о перерыве занятий Государственной думы. Ваше мнение, Михаил Васильевич?

Это известие, видимо, ошеломило Алексеева, и он не мог сдержаться:

— Ваше величество, Государственная дума в своем большинстве работала на укрепление монархических принципов в России.

— Оппозиция правительству,.— сказал государь,— в последнее время приняла крайне дерзкий, беспутный характер. Моих министров третируют. Это нетерпимо. Мне не раз говорили: «Государственная дума — это змея, которая заползла в ваше царствование и всегда готова ужалить».