Иисус: Возвращение из Египта

Я остался стоять; позади меня замер Иаков.

На фоне далекого пламени я увидел, как по склону поднялся и остановился, увидев нас, мужчина. Он был пьян. От него пахло вином. Я видел, как трясется его голова.

Злобным голосом он призывал женщину, обзывал ее плохими именами — какие я только изредка слышал на базаре, — и такими словами, которые, как я знал, вообще нельзя было произносить вслух.

Потом он замолчал.

Вся ночь вдруг тоже стала беззвучной, только хриплое дыхание мужчины нарушало полную тишину да шелест травы под его ногами.

Женщина издала слабый всхлип — сдавленное рыдание, которое она не сумела сдержать.

И тогда мужчина засмеялся и направился прямо в ту сторону, где стояли мой отец и мои дяди, и они схватили его: один темный силуэт поглотил другой, меньший силуэт. И теперь ночь была полна глухих, но громких звуков.

Все вместе они переместились выше по холму, и мне казалось, что было их очень много, может, и два сына Алфея присоединились к ним, потому что все происходило быстро и раздавалось много звуков. Я догадывался, что это были за звуки. Наши мужчины били пьяного разбойника.

А он уже перестал ругаться и бушевать. В лагере тоже никто ничего не говорил, только женщины шепотом успокаивали беженку.

Потом мужчины ушли.

Не знаю почему, но я не побежал за ними сразу. Когда же я опомнился и рванулся следом, мой брат Иаков сказал мне:

— Нет.

Женщина тихо плакала:

— Я одинокая вдова, говорю вам, нет у меня никого, кроме служанки, а муж умер всего две недели назад, и они набросились на меня как саранча, говорю вам. Что же мне делать? Куда идти? Они сожгли мой дом. Они забрали все. Они сломали то немногое, что я имела. Это негодяи, говорю вам. А мой сын считает, что они борются за нашу свободу. Говорю вам, вся грязь поднимается со дна, а Архелай в Риме, и рабы убивают своих хозяев, и весь мир в огне. — Она причитала без остановки.

Я ничего не видел в темноте и мог только прислушиваться, не возвращаются ли мужчины. Пока их не было слышно. Я весь покрылся мурашками.

— Что они делают с ним? — спросил я Иакова, которого еле различал во тьме.

В его глазах отражался огонь. Внизу, в долине, еще бушевал пожар, но было понятно, что он начинает стихать.

— Ничего не говори, — велел мне Иаков. — Ложись лучше спать.

— Мой дом, — горевала женщина, — мое хозяйство, моя бедная девочка, моя Рива — если они поймали ее, она погибла. Их было так много. Она погибла, погибла, погибла.

Женщины утешали ее, как утешают нас, малышей, когда мы огорчаемся, — не словами, а звуками.

— Иди спать, — повторил Иаков.

Он мой старший брат. Я должен делать то, что он мне скажет. И Маленькая Саломея тихо плакала в полудреме. Поэтому я пошел на свое место и обнял Саломею и поцеловал ее. Она обхватила мои пальцы своими, и я понял, что она снова сладко спит.

Я лежал без сна, пока не вернулись мужчины.

Клеопа снова лег рядом со мной. Маленький Симеон и Маленький Иуда все это время проспали, как будто ничего и не было. Маленькие дети, они такие. Стоит им только заснуть, как ничто их не разбудит. Все стихло. Даже женщин почти не было слышно.

Клеопа зашептал молитву на иврите. Я не мог разобрать слов. Другие мужчины тоже молились. Женщины шептались так тихо, что могло показаться, будто и они молятся.

Я тоже стал молиться.

О бедной девушке, которая осталась там, рядом с горящим домом, я думать не мог. Я молился о ней, не думая. И незаметно для себя заснул.

11

Когда я проснулся, то первым делом увидел синее небо и деревья вокруг себя.

Назарет где-то в этом краю — в краю деревьев и полей.

Я встал, вознося утреннюю молитву, вытянув руки.

— Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь един! Люби же Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим и всей душой твоей и всеми силами твоими.

Я был счастлив.

Потом я вспомнил прошлую ночь.

Мужчины как раз должны были вернуться из дома погорелицы, так сказали мне мои тети. А сама женщина осталась в лагере, и еще к нам пришла ее служанка, которая все-таки не погибла. Одета она была как положено: в накидке поверх туники, но заливалась слезами и идти могла, только опираясь на руку Клеопы, который помог ей подняться вверх по склону холма.

При виде девушки появившаяся ночью женщина вскрикнула и бросилась к ней.

Мужчины принесли мешки с вещами, оставшимися от сгоревшего дома. И еще они привели с собой на веревке крупную, медлительную телку с испуганными глазами.

Та женщина и ее служанка запричитали по-гречески, а потом обнялись. Когда женщина разговаривала с моими тетями и мамой, то обращалась к ним на нашем языке. Вокруг заново обретших друг друга хозяйки и служанки собрались наши женщины и тоже стали обнимать их, успокаивать и целовать.

Женщину звали Брурия, а служанку — Рива, она для Брурии была как дочь родная. И Брурия возносила молитвы за то, что Рива избежала смерти.

Наконец мы все присоединились к потоку людей, идущих по дороге, и снова устремили стопы к Назарету.

Из разговоров взрослых я узнал, что грабители забрали у Брурии все, что она имела, — тонкие шелка, посуду, зерно, бурдюки с вином, а что не смогли унести, подожгли. Они даже спалили оливковые деревья. Однако им не удалось найти тайник в погребе под домом. И поэтому уцелело золото, которое оставил Брурии ее покойный муж. И Рива тоже спряталась в том погребе.

И еще я узнал, что эти две женщины дальше пойдут с нами и потом тоже останутся с нами.

По пути мы узнали и еще кое-что.

Сгорел, оказывается, не только Иерихон, но и другой дворец Ирода, в Амафасе. И римляне не смогли остановить арабов, так что те продолжали разбой. Они поджигали селение за селением.

Но грабители, напавшие прошлой ночью на дом Брурии, как она утверждала, были обычными пьяницами, и хозяйку поддержала Рива, еле успевшая спрятаться, и обе плакали прямо на ходу.

Яма под домом. Я никогда не видел погребов.

— Нет царя, нет мира, — сказала Брурия, бывшая дочерью Езекии, сына Галеба, и она перечислила все имена своего рода вплоть до древних времен и все имена из рода ее мужа.

Даже мужчины прислушивались к ней. Услышав то или иное имя, они кивали и удовлетворенно бормотали что-то. Мужчины не смотрели на Брурию и на ее служанку, но шли недалеко от них и молча слушали.

— Иуда бар Езекия — мятежник, — объясняла женщина. — Старый Ирод посадил его в тюрьму. Но царь не казнил его, а надо было. Теперь он баламутит умы молодым. Он устроил свой двор в Сепфорисе. Ограбил тамошний оружейный склад. Он правит оттуда, но римские войска уже выступили из Сирии. Я оплакиваю Сепфорис. Все, кто не хочет умирать, должны бежать оттуда.

Так я узнал название города — Сепфорис. Мне было известно, что в этом городе родилась моя мама, там отец ее Иоаким был писцом, а его жена Анна, моя бабушка, тоже родилась там. Они все пришли в Назарет, только когда мама обручилась с Иосифом, который жил со своими братьями в доме Старой Сарры и Старого Юстуса, а те были родственниками Иоакима и Анны, так же как и Иосиф. Часть дома отдали Иоакиму, Анне и моей маме, так как это был большой дом, со многими комнатами для семей, выходившими на большой двор. И в этом доме они и жили, пока не пошли в Вифлеем, где родился я.

Когда я подумал об этом, мне стало ясно, что мне известно не все. Я знал, что Иосиф и мама поженились в Вифании, в доме Елизаветы и Захарии, и этот дом находился недалеко от Иерусалима. Но теперь Елизавета и ее сын Иоанн не жили в нем.

Нет, они вынуждены были скрываться, как сказала нам Елизавета.

Я вспомнил все, что знал, и опять захотел получить ответы на свои вопросы.

Но мне слишком не терпелось увидеть Назарет, чтобы долго задумываться над этим. Тем более что вокруг нас расстилался благолепный край. Слово «благолепный» я выучил из псалмов и, глядя на эту землю, осознал, что оно значит.