Жена лекаря Сэйсю Ханаоки

Оцуги несколько раз вымыла волосы, окуная их в деревянный тазик с теплой водой, смешанной с соком цветков японской магнолии. Волосы плавали и извивались вокруг ее рук. Каэ наблюдала за ней, не в силах двинуться с места. Эта зловещая сцена напоминала приготовления к смерти. Ибо, несмотря на все заверения Сэйсю, Оцуги допускала трагический исход. Каэ всерьез задумалась о том, в каком положении окажется, если Оцуги умрет, а она выживет. В таком случае ей до конца жизни придется выслушивать похвалы соседей в адрес самоотверженной матери лекаря. Но она следующая в очереди, и вскоре придет ее черед мыть волосы. Эта мысль напугала ее. Глядя в спину Оцуги, Каэ прямо-таки ощущала исходящее от свекрови желание увести невестку за собой в мир иной, и все же не могла не восхищаться. Интересно, есть ли на свете хоть одна женщина, равная Оцуги, такая, которая сумела бы столь же невозмутимо мыть голову в подобных обстоятельствах?

Корику принесла еще одну бадейку горячей воды, рядом с ней бежал пес по кличке Киба. Не желая больше смотреть на Оцуги, Каэ собралась было вернуться в дом, резко развернулась, но не успела сделать и шагу, как Киба гавкнул у ее ног. Она почувствовала что-то мягкое под правой гэта, [42] пес с воем дернулся из-под тяжелой деревянной подошвы, прищемившей ему хвост. Каэ тут же отпрянула назад, но было слишком поздно. Киба бешено вертелся на месте, черные пятна слились с белыми. И вот, пронзительно проскулив, он упал на землю. Из пасти полилась кровь.

Корику вскрикнула и закрыла лицо руками. Бадейка упала на землю, обдав ноги водой. Пораженная Каэ впала в оцепенение, глядя на только что издохшего пса. Она глазам своим не могла поверить!

– Что ты наделала, Каэ! Какая жестокость, и в такой день! – На нее с бледного лица, занавешенного мокрыми прядями черных волос, с которых капала вода, смотрели горящие злостью глаза. Брошенное в ее сторону обвинение привело Каэ в чувство.

На следующее утро Каэ приготовила Оцуги постель в комнате Сэйсю. Свекровь осторожно улеглась на футон. Она была в ночной одежде; чистые, старательно расчесанные волосы рассыпались по плечам. По обычаю, больные женщины всегда распускали волосы на случай, если голова соскользнет с подушечки. Чтобы не показаться растрепанной, Оцуги повязала на лоб светло-зеленую шелковую ленту. Эта «лента больного» завязывалась над левым виском, концы ее свободно спускались на лицо.

Лекарь сам назначил дозу и смешал травы. В комнате находились только трое – Каэ, Оцуги и Сэйсю. Оцуги взяла в руки большую чашу и спросила у сына:

– Сколько времени пройдет до того, как это начнет действовать?

– Все зависит от человека, но я так думаю, что меньше часа.

– Правда?

Сэйсю и Каэ наблюдали за тем, как Оцуги с выражением мученицы на лице пьет содержимое чаши.

– Не так горько, как я думала.

– Я подсластил его, чтобы было легче пить.

– Как было бы чудесно, если бы человек действительно мог уснуть, просто выпив чего-нибудь…

– Немедленно ложитесь, прошу вас. Снадобье очень сильное.

– Хорошо. Но прежде я хочу попросить вас кое о чем.

– Да, матушка?

– Когда Рёхэй вернется домой… я хочу, чтобы вы усыновили его.

– Моего родного брата?

– Да. Я очень переживаю, у Ханаока ведь нет наследника. Не то чтобы я собиралась умереть от этого вкусного лекарства. Но я уже давно об этом подумываю. Пожалуйста, сделайте Рёхэя своим наследником.

– Хорошо, матушка. Поскольку он тоже изучает медицину, из него получится отличный преемник.

– Теперь я спокойна.

Некоторое время Оцуги пролежала в постели, пытаясь закрепить ленту так, чтобы не выглядеть непривлекательно. Потом, как и было велено, закрыла глаза.

– Если желудок заболит, тут же дайте мне знать. Мы с Каэ по очереди будем сидеть подле вас.

Оцуги кивнула в ответ. Вероятно, она старалась сберечь силы, потому и сдерживала эмоции. Но все же Каэ она казалась смешной, точно актер в забавной пьесе. Злая старуха, которая глядела на нее вчера сквозь завесу мокрых волос, и эта высокомерная дама в молчаливой медитации – два совершенно разных человека. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть морщинки вокруг ее глаз, но все равно нельзя не признать, что для своего возраста она по-прежнему красива. По сравнению с матерью Каэ, которая умерла два года назад, Оцуги выглядела очень молодо. Каэ часто задумывалась над тем, в чем же кроется секрет ее красоты.

Пришли пациенты, и Сэйсю исчез, оставив женщин одних. Снадобье подействовало не слишком быстро. В комнате воцарилось тягостное молчание. Оцуги лежала с закрытыми глазами, Каэ не открывала рта. До недавнего времени здесь, на застланном татами полу, постоянно лежали кошки и собаки. Теперь их не было. И только дыхание двух женщин нарушало гробовую тишину. Но запах прошлых опытов еще не выветрился: вонь от шерсти животных, отвара из трав, рыбы, смрад рвотных масс, крови и гниения – удушливая смесь, походившая на трупное зловоние. Каэ даже моргать перестала, подумав, не примешается ли в скором времени к этой вони запах тела Оцуги.

И еще, как ни старалась, она не могла выбросить из головы последнюю волю свекрови. Требование об усыновлении Сэйсю родного брата – это прощальный выпад в ее сторону, Каэ в этом нисколько не сомневалась. Оцуги явно намеревалась вытравить невестку и ее кровную линию из родового древа Ханаока. Ну зачем во время последней ссоры она, Каэ, так опрометчиво признала свою неполноценность из-за того, что не смогла произвести на свет мальчика! Она уже не раз об этом пожалела. Между прочим, Сэйсю вполне мог бы назначить своим наследником будущего мужа Кобэн. Кусая губы, Каэ с горечью вспоминала те времена, когда в ней нуждались, и молча взирала на спящую женщину. Разве непонятно, что Оцуги ненавидит ее? Зачем еще она предложила провести этот опыт на себе, если только не с целью поднять неприятный для невестки вопрос и поставить ее в неловкое положение? Или это средство заставить невестку разделить ее судьбу?…

Но у Каэ была Кобэн. «Кто станет заботиться о моей маленькой девочке до самой ее свадьбы, случись со мной несчастье?» – раздумывала она. И вздрогнула, представив себе, что ждет несчастного ребенка.

Бледные щеки Оцуги порозовели, дыхание участилось. Она приоткрыла глаза, увидела, что Каэ смотрит на нее, и снова закрыла их. Похоже, пыталась справиться с болью. Муж велел Каэ сообщать ему о любых изменениях в состоянии матери, поэтому Каэ поспешила найти его.

Лекарь измерил пульс Оцуги и спросил, не больно ли ей.

– Нет, – ответила та, – но все тело огнем горит.

– Так и должно быть. Не волнуйтесь, матушка.

– А я и не волнуюсь. Я вас даже не звала. Это Каэ за вами побежала.

Дом был полон больных, некоторые пришли издалека. Обычно они останавливались в крестьянских домах Хираямы и ее окрестностей, чтобы иметь возможность навещать Сэйсю до тех пор, пока не исцелятся. Лекарь вернулся в смотровую.

Спустя четверть часа Оцуги начала извиваться от боли. Она упорно скидывала с себя руки Каэ, стонала и выгибалась дугой. Подушечка съехала в сторону. Затем, сбросив с себя одеяло, женщина принялась дико расчесывать грудь. Каэ уже поднялась, чтобы снова пойти за Сэйсю, но тут он сам появился в комнате и позвал, придерживая Оцуги за плечи:

– Матушка!

Та услышала сына и открыла налитые кровью глаза.

– Умпэй?

– Больно, матушка?

– Не очень. Просто хочется перевернуться. Боль вполне терпимая.

– Все будет хорошо.

– Умпэй? – повторила Оцуги.

– Что, матушка?

– Умпэй, ты мой сын, так ведь?

– Конечно.

– Ты только мой, Умпэй?

– Только ваш, – со смехом ответил он, словно обращался к малому ребенку. Когда мать успокоилась, он вернулся к пациентам.

Оцуги по-прежнему тяжело дышала, и время от времени у нее случались судороги. Глядя на нее, Каэ не могла думать ни о чем, кроме только что разыгравшейся на ее глазах сцене, – пребывая в затуманенном сознании, Оцуги заявила, что сын принадлежит только ей, а не его жене. Бред свекрови напомнил ей о рождении Кобэн, о невыносимых схватках, потребовавших от нее напряжения всех сил и чуть не лишивших ее жизни. Говорят, что боль первых родов самая ужасная, а потому никогда не забывается. Может, поэтому для Оцуги Сэйсю дороже остальных детей, и она пытается завладеть всей его любовью без остатка, рассуждала Каэ, стараясь успокоиться. В обществе Оцуги она чувствовала себя легко, лишь когда думала о том, через что им обеим пришлось пройти; например, произвести на свет детей Ханаока. После смерти Окацу она постаралась преодолеть возникшую между ними вражду и отнестись к свекрови с сочувствием. Но в то время все усилия пошли прахом, и пропасть, отделявшая ее от свекрови, еще больше увеличилась. Оцуги по-прежнему относилась к ней презрительно.