Вдали от Зевса

Ультим наклонился с горы, устремив глаза на огромную корзину, тихо подносимую к отверстию в камнях, откуда вытекал источник.

Он догадался, что жертву решено поместить в горный грот, столь тесный, что было сомнительно, пролезет ли туда корзина.

От ветра и болезненных содроганий измученного Балвентия, край платка на его лице выскользнул с правой стороны из-под обрамлявшей его гирлянды винограда с цветами и отогнулся.

Ультим увидел холстину, в которую с головой увернут и зашит принесенный в жертву свинопас, увидел часть его загорелой щеки с выправленной поверх холстины седою бородой... Жив ли он? Едва ли. Вероятнее, что ночью обреченный успел истечь кровью от ран, нанесенных ему для пресечения возможности к побегу, а если жизнь еще теплится в его хилом теле, то во всяком случае он теперь в бессознательном состоянии предсмертной агонии; муки его кончены; он их не чувствует.

С мыслью о том, что точно так скоро станут приносить в жертву его отца, Ультим хотел отвернуться от ужасной для него процессии, но не мог, точно глаза его приковались туда волшебною силой, как это бывает во сне.

Жертву поднесли к тесному устью грота, подняли, друг друга понукая, останавливая, указывая, приказывая, прося и угрожая, в поднявшемся народном говоре невежественных нетрезвых, усталых мужиков, говоря о ком-то, не называя имени:

– Тут он не сцапает, не оттягает... Тут всегда народ ходит... Да снаружи-то можно и камнями замуровать; ручью немного места надо; оставим ему проходец посредине.

– Вы, молодцы, когда провиснете, – сказал Камилл, – влево корзину поверните; там есть ямка; в ней жертве будет просторно...

Но молодцы-приносители не успели выполнить приказа жреца-старшины: влезать для этого никто из них не осмелился, чтобы не осквернить священную воду ногами, а лишь предварительно осмотрев снаружи эту мрачную впадину с факелом, они поставили на камни устья край корзины, намереваясь двигать ее извне в грот тихим подталкиваньем, как вдруг кто-то рванул ее из их рук с такою силой, как бы зацепив приспособленным рычагом, что она разом исчезла во мраке горных недр бесследно.

Оторопелые полудикари завопили, отшатнувшись прочь от грота:

– Оттягал и это себе, страшило ненасытный!..

В гроте кто-то возился вместо неизвестно куда пропавшей жертвенной корзины, поднимаясь из ямы к устью, и раздался голос, подобный тому, как говорят под маской или приложив ко рту пустой кувшин:

– Благодарю, честный народ!.. Я теперь долго не проголодаюсь.

– Инва!.. – закричали поселяне в безграничном ужасе от появления лешего.

Многие из них, кинувшись бежать в разные стороны, споткнулись и попадали, продолжая вопить диким голосом; другие принялись рассуждать о случившемся казусе.

– С тех самых пор, как принесен в жертву негодяй-вор, Мать-Земля ничего не принимает от нас, все позволяет стащить страшному Инве, все ему отдает. Уж мы ли ее не ублажаем? Мы ли не предлагаем ей самое лучшее с полей и садов? Мы ли не выбираем в жертву самых честных людей?

– Оскорбилась Мать-Земля за принесение Авла!..

– А может быть, Балвентий-то перед смертью не со страху наплел на себя.

– Что?

– Да ведь он сознался старшинам будто зарыл в свинарне что-то краденое, да вдобавок еще царское.

– Ахти!.. Страхи какие!..

– Вор!.. Балвентий вор!.. Укрыватель воров!.. Мы опять оскорбили богиню!..

Они кинулись бежать прочь от пещеры, оглашая воздух неистовыми криками страха и печали, опасаясь, что леший Инва пожрет их всех.

Среди этого поднявшегося общего гвалта Ультим внезапно услышал дикие завыванья песни, похожей на бред, которая неслась откуда-то вблизи, но он с трудом рассмотрел поющую скрытую кустарником.

Сивилла Диркея уныло глядела на беспорядочное бегство толпы поселян от пещеры; стоя на выступе лесной скалы, она прорицала нараспев:

Ультим зажал себе уши и тоже бегом убежал в лесную трущобу, медля вернуться домой. Ему, как и никому среди этого полудикого, неразвитого простонародья римской Кампаньи, не пришла в голову догадка, что теперешний Инва – никто иной, как Авл, бежавший из жертвенной корзины при помощи озерного лодочника Тита Ловкача и царского оруженосца невольника Верания, под псевдонимом которого крылся, стакнувшийся подкупом с лодочником, младший Вулкаций.

В этой испуганной толпе, кроме Тита, знала тайну теперешнего Инвы хитрая Сивилла Диркея, но никому не говорила о том, потому что Вулкаций был внуком ее господина и она любила его, помогала всем его интригам, не вникая в их сущность.

Ультиму невольно лезли в голову воспоминания о всех отношениях царского раба к его семье: – как Вераний стал ухаживать за его сестрою, как, найдя в ней девушку строгих правил, начал свататься, как отец насильно отдавал ее за этого нелюбимого, противного ей человека, как Вераний на своем свадебном пиру сначала жестоко избил Балвентия, нагнал на него страх, потом, по некоторым, весьма сомнительным признакам, объявил его своим без вести пропавшим отцом, как придрался к Грецину и под ничтожным предлогом, представляясь пьяным, убежал с пира, не женившись на Амальтее [12].

Ультиму вспоминалось, что с тех пор, в течение последних двух лет, Вераний часто привозил Балвентию подарки, как сын отцу, и проводил ночи у него в свинарне, но старик ни за что никому не хотел ничего о нем рассказывать, а если приставали – дрожал как бы в ужасе, теряя последнюю сообразительность своего плохого ума, бормотал разный вздор, к делу неподходящий.

Ультиму вдруг представилось возможным, что Вераний – никто иной как Инва, оборотень, принявший вид молодого, хоть и далеко некрасивого человека для того, чтобы получить власть над Балвентием, возможность оттягать его себе, когда он будет обречен Терре.

Ультиму вспоминалось, что Вераний подучивал поселян, наталкивал на идею требовать Грецина в жертву к следующему празднику.

Сбившись на ложную стезю деревенских суеверий, юноша уже не мог осветить своих предположений реализмом действительных фактов, а лишь чувствовал с минуты на минуту возрастающий ужас убеждения, что леший решил пожрать всю его семью.

Ультим горько плакал, просидев в горах и пробродив по священной роще очень долгое время.

Уже было далеко за полдень, когда он услышал, что его кто-то окликает.

– Ультим!.. Ультим!.. Постой!..

Это был брат его Прим.

– Чего тебе? – Отозвался юноша с неудовольствием на перебивание его дум.

– Послушай!.. Послушай!.. Беда-то какая случилась!..

– Инва сцапал себе жертву Терры...

– Знаю.

– Не то, не то...

– Что еще? Кому беда?

– Нашим господам.

– Нашим господам?.. От мужиков что ль за то, что «Поросячий ум» оказался вором?..

– Да погоди перебивать-то меня!.. В усадьбу Руфа, сейчас точно безумный, приехал в телеге его внук Виргиний. Сын, вишь, господского тестя ранил его вчера по голове, а фламинова зятя, старшего Вулкация, совсем убил до смерти, наповал.

– И это правда!.. – вскричал Ультим всплеснув руками от ужаса, – но ведь Арпин любил Виргиния.

– Дрались, вишь, на секирах после гладиаторов при царской тризне, а как произошло, не поймешь ничего. Дряхлая Стерилла прибежала в рощу искать знахаря, чтобы унял кровь Виргинию... Так, вишь, и льет ручьями со лба.

– Что же он в Риме у врачей не лечился? Зачем он от мертвого дяди в деревню сбежал?

– Ничего я не знаю. Стерилла успела сказать только, что Арпин бежал от Руфа к самнитам, чтобы тот не казнил его за зятя по праву кровомщения.

– Ах, Прим!.. Ведь Арпин-то у господского тестя незаконный сын, рожден невольницей-самниткой... Накаркала нам эту беду противная ворона-Диркея!.. Целое утро в роще завывала пословицу «Дальше от Зевса, дальше от молнии!..»