Вдали от Зевса

– Дурень! – огрызнулся управляющий шепотом, – ты натравляешь их на меня, внушаешь, чего в их пустых головах не было... Это с чего же меня-то?! – проговорил он громче. – Я у господина правая рука тут...

Но народ перебил его возражения веселым хохотом.

– Дядю Грецина Инве!.. Да леший-то тебя не скоро облапит, а поднять тебя ему великий труд будет; он ведь никогда не дерет жертву при народе, а уносит к себе в пещеру.

– Дядю Грецина Терре!.. Да ты в обыкновенную Сатуру не поместишься, а если и втиснем тебя туда, то не донесем, вся корзина расползется!.. Надо будет сплести особенную для такого груза, широкую, глубокую, прочную.

– Дайся, дядя, снять мерочку на случай!..

Они подняли валявшуюся на крыльце веревку, снятую с развязанного Балвентия, и полезли с нею к толстяку-управляющему, намереваясь обвести вокруг его грузного, шарообразного от сидячей жизни туловища.

Грецин, в суеверном ужасе от таких предвещаний, замахал руками, умоляя оставить его в покое, и приказал выкатить народу небольшой бочонок вина, что было в обычае при обречении новой жертвы.

На дворе господской усадьбы начался сельский праздник; все пили, ели, пели и плясали целый день, не исключая и обреченного Балвентия, уверенного что «сын» непременно выручит его, не даст утопить в болоте. Вераний не стал пировать, уехал в Рим «спасать отца» протекцией Люция Тарквиния и фламина Руфа.

ГЛАВА XIV

Жертвоприношение царя

Время было мирное; поэтому при входе в городские ворота никто не окликнул Брута, несмотря на то, что там находились день и ночь часовые. О волнении в этрусских городах все знали, но так как война еще не объявлена, то в городе все было на мирной ноге.

На ночь ворота всегда запирались, но больше по обычаю, и всякого, желающего войти, впускали без задержек.

Город уже начинал сильно разрастаться; внутри стен стало тесно; много жителей выселилось на окрестные холмы и на берег Тибра. Были уже заселены и приняты в черту города холмы Виминальский и Квиринальский; Рим имел до 8 верст (на наш счет) в окружности и равнялся величиною Афинам.

Брут тихо шел, опустив голову, и рассеянно глядел по сторонам, думая о словах Турна: «терпи и жди».

Шедший сзади человек окликнул Брута; он увидел молодого Спурия, радостно, поспешно догонявшего его. Оказалось, что слова Брута глубоко запали в честолюбивую душу Тарквиния, желание стать правителем в отсутствие Сервия взяло верх над опасением за участь родных в Этрурии, и царевич без труда убедил царя отправиться для усмирения восставших этрусских городов.

По обычаям того времени, царь должен был лично присутствовать при всех необычайных событиях среди народа. Вспыхнет ли пожар, умрет ли почтенный, хоть и не знатный, человек, спор ли запутанный произойдет, – все это докладывалось царю; везде он должен побывать, чтобы утешать, объяснять, примирять, судить, приказывать; тем более, находиться во время войны в лагере, хоть и не командуя лично войсками, он был обязан.

Спурий радостно объявил Бруту, что царь исполняет желание народа, и торопил его идти вместе на форум.

Толпа народа уже запрудила центральную площадь Рима, так что друзьям стоило большого труда найти себе дорогу к местам сенаторов.

Среди площади устроено просторное возвышение, где стоял принесенный из храма треножник, полный фимиама и разных душистых трав, а подле него находился другой, пониже и гораздо шире, жертвенник из белого мрамора, обвитый гирляндами цветов и зелени.

На этом мраморном жертвеннике лежали дрова.

Через несколько времени, проведенного толпою в нетерпеливом ожидании, отворились ворота на высотах Капитолия и показалась торжественная процессия: впереди всех шли ликторы, телохранители из храбрейших воинов, несшие, как отличительные знаки своей должности, каждый по связке тонких палок, в которых был виден острый топор. За ними шел царь Сервий в белой одежде, закутанный с головы до ног покрывалом, тоже белого цвета, из плотной шерстяной ткани, поверх которого на его челе сияла при лучах утреннего солнца широкая, золотая, царская повязка, украшенная драгоценными камнями, но еще не имевшая формы короны, заимствованной с Востока позже. В руке он нес длинный золотой посох.

Рядом с царем шли верховные жрецы, одетые подобно царю, только их золотые повязки и посохи были не столь массивны и богаты.

Лица всех жрецов и царя покрыты опущенным покрывалом, чтобы они не могли на пути случайно увидеть ничего такого, что можно было счесть за дурной знак; от Этого они, видя только землю под ногами, шли очень медленно и каждого из них вели под руки молодые люди из знатнейших семейств.

Для того, чтобы они не могли услышать чего-нибудь, могшего быть истолкованным за неблагоприятное предвещание намеченной цели, или непристойного в столь торжественное время, около них шли музыканты с флейтами и однообразно наигрывали мотив священного гимна.

За царем и жрецами, также плотно укутанные, шли жрицы, фламиники, весталки, и наконец, сенаторы, хоть и не в полном составе своей корпорации тогдашнего числа 300 человек, так как многие, как и Турн, не успели прибыть из деревень.

Великого понтифекса Эмилия Скавра вели под руки ассистентами его внуки, старшие сыновья Турна, а царя поддерживал только один Люций Тарквиний.

Гордый от природы, после вчерашнего разговора с Сервием в совете старейшин, результатом которого было заветное для него назначение правителем, Тарквиний сделался еще величавее; его высокий рост, стройный стан, правильные и красивые черты лица, горделивый, повелительный взор, – все это сделало его фигуру чрезвычайно привлекательной, придавало очарование, как образ какого-то существа выше обыкновенных смертных, – гения, героя.

Когда царь достиг возвышения, имея Тарквиния рядом с собою, народ не мог удержаться от восторга при виде этого царевича, лицом похожего на его отца, умершего Приска, когда-то столь любимого римского царя, которого из собравшихся мало кто помнил, но все вообще по рассказам помнивших чтили его память, преувеличивая, как это водится всегда, его хорошие стороны и забывая дурные, тогда как, напротив, еще живой, находящийся при глазах Сервий меркнул перед народом в его хороших деяниях и казался хуже, чем на самом деле, – в плохих.

На форуме многие громко воскликнули:

– Тарквиний-Суперб!..

С этого дня такое прозвище, означающее «высший, превосходный, величавый, великолепный», осталось за Тарквинием Гордым на всю жизнь, только впоследствии значение его изменилось в дурную сторону.

Открыв свое лицо настолько, чтобы народ мог его видеть, царь Сервий дал знак, и глубокое всеобщее молчание водворилось среди народа.

В длинной речи царь подробно рассказал, как его воспитатель, Тарквиний Приск, уговорил этрусские города, давно связанные с Римом интересами торговли, добровольно быть в союзе с ним под защитою его законов, охранять его границы от дальних этрусков, не вступивших в союз, и разных дикарей, могущих проникнуть в эту часть Италии через Альпы или по морю.

Потом царь исчислил все благодеяния и выгоды, полученные союзниками от римлян, рассказал о их дерзком набеге, неблагодарности, угрозах, и наконец предложил народу вопрос, что может быть следствием этого.

– Война!.. Война!.. Смерть этрускам!.. – раздались яростные крики.

Царь сам отлично знал, что будет война, но соблюдал устав ее объявления, заведенный исстари, а подробно описанный и окончательно утвержденный в книгах царя Нумы Помпилия. Соблюдая это, Сервий, по установленной формуле, просил римлян о снисхождении к восставшим недавним союзникам, с которыми многие римляне, даже из знатных, породнились, обещал, что мятежники раскаются, сложат оружие.

В Риме уже давно, почти с самого его основания была учреждена коллегия фециалов; ее члены занимались изучением всех законов и правил, касавшихся сношений с иноземцами и на войне и в мирное время.

Призвав трех членов этой коллегии, почтенных старцев, стоявших поодаль со жрецами второстепенного значения, Сервий объявил, что решается послать их на границу этрусских земель для решения вопроса о войне или мире, а в случае раскаяния возмутившихся, – для суда над ними, определения степени их виновности пред народом римским.