Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

И он удалился… не удосужившись даже поклониться на прощание.

Брови Агапито поползли вверх:

— Вот вам и дипломатия…

12

Флоренция, 3 апреля 1501 года

ЛЕОНАРДО

Воспользовавшись услугами собственного запястья, я растушевал теневую штриховку, придавая глубину и объемность рисунку. Любая наука требует точности, но нет никакой причины для того, чтобы анатомический рисунок был некрасив. Я взглянул на половину черепа на моем столе — на срезе челюстной кости, где Томмазо распилил ее по моей просьбе пополам, видны четкие следы зубов — и вновь повернулся к рисунку. По линейке я провел линии вспомогательной сетки. На пересечении линий «a — m» и «c — b»… находится точка сосредоточения органов чувств. По крайней мере, так, кажется, говорил Аристотель. И если источник общего чувства действительно находится здесь, между зонами восприятия внешних образов и памяти, то… данную точку должно считать местонахождением души.

Череп оскалился полуулыбкой… ухмылялся, непостижимый. Нет, нельзя дать ускользнуть его тайне…

Из-за двери моего кабинета донесся громкий шум. Вздохнув, я встал и выглянул в мастерскую. Там царила обычная шумная суета — ученики, заказчики, кошки и курицы. Из лаборатории Томмазо слышен стук молотка по металлу. Но вот общий гомон прорезал четкий голос Салаи («Мастер, тут кое-кто желает вас видеть»), и я заметил на улице, перед входом в мастерскую, странную фигуру. Я направился в ту сторону. Вечернее солнце озарило стоящую у дверей роскошную белую лошадь.

Я пришлю вам особый знак…

Выйдя на улицу, я погладил лошадиную морду и заглянул в ясные угольно-черные глаза животного. Это кобыла Борджиа. Возле нее стоял юноша — парень лет четырнадцати или пятнадцати, с золотыми локонами и ангельским лицом. Мне убедительно напомнили об ангеле, которого я писал для Благовещения, или на самом деле о Салаи в полном расцвете его юности, до того как земной мир испортил его. Внезапно мне подумалось, не выбрали ли этого юношу специально из-за его внешности — странная и тревожная мысль. Я имею шпионов повсюду, маэстро Леонардо. Но я предпочел пока промолчать.

Юноша молча вручил мне письмо, и я вскрыл его. Послание начинается словами: «Дар от Александра великому Аристотелю».

…перо должно дружить с перочинным ножиком, поскольку друг без друга они не принесут много пользы…

Я взглянул на посланца, лицо юноши озарилось сияющей улыбкой.

— Мой господин просит вас, маэстро Леонардо, — произнес юноша, — оказать ему честь, позволив стать вашим покровителем.

Болонья, 29 апреля 1501 года

ВИТЕЛЛОДЗО

Моя артиллерия тащилась сзади. Они застряли на грязной дороге, а нам надо спешить. Мне с Паоло Орсини доверили склонить Болонью к соглашению. Мы скакали бок о бок. Молчали, никаких разговоров… между нами не могло быть приятельских отношений. Этого женоподобного негодяя даже собственные солдаты за глаза называли Донна Паоло.

Меня тревожила мысль о красной ранке на моем пенисе. Вчера я виделся с лекарем Борджиа, и он сообщил мне, что это первый симптом «французской болезни». Он пообещал, что через несколько недель все пройдет само собой и я перестану испытывать болезненные ощущения. Но позже начнется вторая стадия, и она будет чертовски болезненна. Увы, не самый утешительный прогноз.

Донна Паоло что-то сказал своим сюсюкающим голоском. Его звучание вызвало у меня желание покончить с собой. Или покончить с ним. Несомненно, он испытывал по отношению ко мне сходные чувства. Мои шпионы донесли, что он называл меня перед своими офицерами тупоголовой скотиной. Подумаешь, какой умник нашелся. Мы с ним слишком разные. И если он считает меня тупым… то тем лучше. В сущности, мы стали союзниками лишь из-за совпадения наших интересов. Донне Паоло хочется вернуть власть его родственникам из рода Медичи, а мне… ну, всем и так известно, чего хочется мне.

Отмщение. Лишь с этой мыслью я поднимался по утрам с постели. Лишь эта мысль поддерживала меня на долгом, изматывающем силы пути. Она питала мои ночные сны и крутилась в голове при свете дня. Я жил только ради мести. Мой мир уже превратился в прах.

Джованни Бентивольо пригласил нас в свой кабинет, где мы с Донной Паоло расположились напротив него за столом. Я поглядывал на двор за окном, пока этот старик читал условия договора, привезенного нами от Борджиа. До меня донесся сладковатый аромат засахаренных груш, которые постоянно посасывал Донна Паоло. Слышал я и сопение Бентивольо.

— Я согласен на эти условия, — заявил старик, положив бумаги на стол. — Но хочу, чтобы вы оба также подписались под ними.

— Почему? — пожав плечами, поинтересовался Донна Паоло.

— Потому что вам я доверяю больше, чем ему. Вы оба принадлежите к благородным родам. Вы оба итальянцы. Известные кондотьеры, и лично вас я давно знаю. А этот Борджиа — иноземный ублюдок. Мерзкий испанский morrano. [21]

Я промолчал. Он прав, конечно, но я не могу поддержать его. Донна Паоло, вернувшись к Борджиа, поведает ему о моих словах.

— Я понимаю, Вителлодзо, — сказал Бентивольо, глядя мне в глаза, — что вы боитесь его. Мы все боимся, поскольку на его стороне играют важные фигуры — король Франции и его святейшество.

Я улыбнулся, но ничего не произнес. У меня нет страха перед Чезаре Борджиа. Один на один я мог бы одолеть его… наверняка. Но этот старик прав относительно его могущественных союзников. Кроме того, Борджиа — умный шельмец. Порой мне казалось, что он читает мои мысли. Хотя, возможно, просто его шпионы читали мои письма?

— Мне также понятно, — продолжил Бентивольо, — что вы намерены использовать его для достижения ваших личных целей, но вам нужно быть осмотрительным, чтобы сам он не использовал вас. Неужели вы не видите, куда это вас приведет?

Он переводил взгляд с меня на Паоло. Уголком глаза я заметил, как дернулся кадык на горле Донны. Бентивольо откинулся на спинку кресла и рассмеялся.

— Я скажу вам, на кого мы похожи… мы, итальянские правители. Мы, как осужденные, сидим в камере и наблюдаем, как его приспешники казнят нас по очереди, одного за другим, но мы слишком малодушны, чтобы высказаться откровенно… ибо не желаем оказаться следующими. Но загвоздка в том, что мы все на очереди. Борджиа уничтожит большинство из нас, если мы не придумаем, как его остановить.

Этот образ тут же захватил меня. Я не мог выкинуть его из головы. Дьявольское наваждение… что, если он прав? Я по-прежнему играл роль молчаливого наблюдателя. Вдыхал запах засахаренных груш и слушал старческое сопение.

Пьяноро, 6 мая 1501 года

ДОРОТЕЯ

Я не влюблена. Хоть одно мне стало совершенно ясно. У меня нет иллюзий ни относительно его личности, ни относительно того, кем он считал меня. Моя ценность заключалась в том, что я являлась украденной собственностью. Это не самое романтичное представление, хотя, признаться, оно давало мне власть, которой должны завидовать все другие его любовницы. Я представляла собой тайну. О моих передвижениях и местонахождении известно лишь нескольким избранным слугам. Соответственно до некоторой степени я являлась частью повседневной жизни Чезаре. Ему приходилось вспоминать обо мне хотя бы раз в день.

Практически мы узницы — Стефания и я. И все же, безусловно, я чувствовала себя более свободной, чем в положении жены того живого Cadaver. [22] Мы вели не самую легкую жизнь, то и дело упаковывали и распаковывали вещи; кутались в густые вуали, одевались как служанки; ездили в зашторенных каретах и жили за закрытыми ставнями. Возможно, через полгода или год я сойду с ума от такой походной и тайной жизни и буду молить о нормальном спокойном бытии. Но пока еще я способна находить этот тайный аспект на редкость захватывающим. Мы подолгу скучали, но также жили предвкушением, которое разделяла со мной и Стефания (она тоже завела здесь любовника). А еще нашей жизни присуща комическая сторона. Мы часто громко смеялись, подшучивая друг над другом, ели с золотых тарелок, а потом наряжались селянками для очередного тайного путешествия.